Им же приходится довольствоваться китайской лапшей быстрого приготовления; раздобрело тыловое начальство, выдав дефицитный продукт. Хотя, если в лапшичку бросить стылый кусок тушенки, да терпеливо перемешать, выждав, пока безвкусный китайский полуфабрикат пропитается ничем не заменимым мясным ароматом — выйдет довольно сносное по вкусовым качествам блюдо. Вот только беда — приедается быстро такой шедевр кулинарии, когда изо дня в день, да трижды за него…
Покачивается вагон… В такт ему колеблются за окном завьюженные российские поля, беснуется в бессильной злобе декабрьский ветрина. А мороз все держится. Крепчает морозец…
В тамбур, набросив на плечи бушлат, вышел Мавлатов.
— А тебе чего не спится? — Юра был рад его появлению. Все же будет с кем перекинуться словом. Оно и время быстрее летит.
— Холадина… — изрек повар, открывая заслонку котла. — Ты сматри, они на ночь печку ни тапили, что ли?
Из топки повеяло могильным холодом.
Покачав рыжей головой, Мавлатов вооружился кочергой и стал выгребать золу.
— Пьют и пьют, — сокрушался он, имея в виду проводниц. — И эта женьщины?..
Рожденный в горах Дагестана, где в аулах женский люд забит и имеет прав не больше, чем баран на закланье, он искренне удивлялся способности проводниц, достигших бальзаковского возраста (молодок по понятным причинам с солдатами не пустили), третьи сутки подряд, без тени зазрения, глушить водку.
Стоит заметить, что едва состав покинул Омск, обе проводницы налегли на спиртное, начисто позабыв о служебных обязанностях. И если немытый пол еще можно было сносить, то никак не размороженный вагон…
Ссыпав в ведерко шлак, Мавлатов натолкал в топку щепок, подсунул скомканную газету и похлопал по карманам в поисках спичек.
— На. — Юра протянул ему зажигалку.
Веселый огонек с потрескиванием охватил тонкую щепу. Задвинув заслонку, Мавлатов поднялся.
— Разгарится, забросим уголь… — он передернул плечами, достал сигарету.
Закурив, они какое-то время молчали.
— А ты чем начальству не угодил? — нарушил молчанку Юра, привалившись к настывшей стене.
Мавлатов потер крупный нос и без притворства вздохнул:
— Глупа паступил. Хадил в самоволка. В «чайник». Вижу, пацаненок сидит на крыльце, миластыню просит. Савсем малой пацан, лет шесть. «Дай, — гаварит, — дядя-солдат, булочку». Мне не жалка! Купил пять, атдал ему.
— И попался патрулю?
— Да нет… Спрашиваю: папка, мамка есть? «Есть. Только папка деньги не палучает, дома кушать нечего»… И так мне тошно после его слов стала… Взял в собой в сталовку. Думал, не обеднеют афицеры, если досыта накармлю.
— Накормил?
— Накармил, — согласился дагестанец. — Через дыру в заборе правел, от дневной пайки мясо отрезал, нажарил. Накинулся как валчонок. Смел, что в скавародке была… Хватила у меня ума — отрезал еще кусок, завернул в газету, чтобы дамой отнес.
— А он попался? — уточнил Юра, потому как продолжение этой истории краем уха не так давно слышал.
— Папался. Пашел через пралом в заборе, а там каменданский патруль. Самахотчиков лавили. Привели его на КПП, праверка. Зампалит. Сразу вапросы: «Где взял? Кто дал?» Напугали пацана, он с перепугу и наплел, будта мясо я за деньги продал. В сталовку камиссия притащилась, праверили закладку в катле. Падняли начальника сталовой…
Поправив соскользающий с плеча автомат, Юра затоптал дымящийся окурок.
— Одного не понимаю. Зачем ты на командировку согласился?
— Как зачем? Камандир пригрозил: «В Итатку паедешь!»
Название этого находящегося в дебрях Забайкальской тайги гарнизона пользуется недоброй славой среди солдат. И хотя толком никто не знал, где находится сей населенный пункт, но слухи порождали слухи. Поговаривали, округляя для пущей убедительности глаза, что летом там нет жизни от гнуса и комаров размером с воробья, а зимой заворачивают морозы под минус пятьдесят, когда не то, что службу нести, из казармы носа не высунешь.
— … Зачем мне эта нада? А Кавказ… почти дома, — продолжил он мечтательно. — Тепло, снега мала.
Позевая, он забросил в гудящую топку несколько совков угля, прокачал насос и с чувством выполненного долга ушел обратно в вагон…
* * *
Старшина Максимов впал в немилость командирам еще в конце сентября, когда солдатская молва разнесла по полку радостную весть — вышел осенний приказ министра! На гражданку Михаилу Максимову было рановато, но перешедшее по сроку службы звание «дед» возвысило его в собственных глазах, возведя в ранг не ниже комбата.
Жизнь, согласно неписаного «стариковского» регламента потекла сладкая, как мечты о доме…
Теперь он не вскакивал наравне с другими по команде «подъем»; не спеша одевался, а не влетал в обмундирование за сорок пять секунд; в строю шел враскачку, не заботясь о ширине шага и отмашке рук, и напрочь забывал открывать рот, когда рота, маршируя мимо учебного корпуса, в сотню глоток горланила полюбившуюся комбату песню. В столовой Максимов не молотил ложкой, торопясь опустошить тарелку до команды, и ел медленно, смакуя, к тому же мог запросто послать бойца помоложе за добавкой или заменить столовый прибор — у вилки, которой он вяло ковырялся в бигусе, погнут зуб.
Законная, казалось бы, привилегия и сыграла с ним впоследствии злую шутку.
Гоняя взвод по плацу в преддверии строевого смотра, лейтенант обратил внимание на старшину, который — не в пример марширующей шеренге — самым независимым образом грел руки в карманах шинели, словно занятия его не касались.
Взводный покраснел, поймав на себе испытующие взгляды молодых бойцов, вызвал старшину из строя.
Максимов подошел вразвалку; нехотя, как бы делая одолжение. Лейтенант вспыхнул, вернул его в шеренгу и повторил прием. С тем же успехом.
В строю замелькали язвительные улыбочки.
Дрессировать и дальше принародно зарвавшегося «дедка» взводный не стал, оберегая авторитет. Но, вернувшись в казарму, отвел в умывальник, указал на швабру и приказал до блеска вымыть полы.
Максимов взбрендил и, не выбирая выражений, послал его… Взводный не поверил своим ушам и, уже официально, повторил приказ. Старшина плюнул и ушел в расположение, хлопнув дверью перед носом сконфузившегося лейтенанта.
Тем же вечером его препроводили на гауптвахту…
Проблемы продолжали преследовать и в дороге. Заняв место на нижней полке, он трое суток не поднимался, разве что покурить, похлебать распаренной лапши да сходить по нужде.
Рота мучилась от безделья. Газеты, захваченные капитаном Меньшовым, зачитаны до дыр. Книг, не считая устава караульной службы, в наличии не имелось.
С этим потрепанным талмудом и явился ко взводу лейтенант Черемушкин. Такой же тюха, считал Максимов, как и прежний, в полку, взводный.
— Будем изучать! — жизнерадостно заявил Черемушкин, бесцеремонно сдвинув его ноги и устраиваясь на высвободившемся месте.
Максимов потянулся с хрустом, скучающей физиономией выражая свое отношение к предстоящей затее.
— Зачем, лейтенант?
Упоминание звания без предшествующего эпитета — «товарищ» задело Черемушкина.
— Затем!.. Мы не знаем, какие задачи придется выполнять по прибытии в пункт назначения. Видимо, займемся охраной каких-либо объектов, а потому е г о — он потряс уставом — должны знать, как Отче наш.
Он и правда верил, что на Кавказе их ждет относительно мирная миссия. По крайней мере, так писал в письмах сокурсник по Омскому командному училищу, которого распределение забросило в Ингушетию.
«Сопровождаем беженцев, выставляем посты на электроподстанцию в Назрани. А так, больше охраняем сами себя, чтобы, не дай Бог, абреки не выкрали…»
— Чего ерундистикой маяться?! — скривил кислую мину Максимов, устраиваясь по удобнее.
И, ища поддержку, оглядел сослуживцев.
Черемушкин только входил в контакт со взводом, внушая, что он — командир, и его приказы выполняются без рассуждений. Еще в полку, полистав личное дело старшины и узнав, что он собой представляет, он понял, что сладить будет непросто и стычки не миновать. Но не рассчитывал, что произойдет это так скоро…
Лейтенант напряженно чувствовал — взвод следит за его реакцией. Смолчать и сделать вид, что ничего экстраординарного не произошло, — и авторитет обрушится подобно развалюхе под ковшом бульдозера. Наорать, применить власть — уважения не прибавится.
Он поднялся и слегка хлопнул по одеялу, укрывавшему ноги Максимова.
— Выйдем?
Не оглядываясь, пошел к тамбуру, зная, что вконец оборзевший «дедок» притащится следом.
Максимов — руки в брюки — ввалился в тамбур и нахально ухмыльнулся.
— Ну, че?
Забыв о педагогике, Черемушкин сгреб его за грудки и хорошенько встряхнул:
