Не помню, чтобы меня хоть раз чувство страха сильно захлестнуло, и не помню, чтобы кто-то из наших ребят признался, что боится. Если поймал мандраж, то лучше в бой не ходить.
Хотя нет, все же был один случай, когда мне вдруг стало по-настоящему страшно. По-моему, это случилось во время очень тяжелых боев под Добеле, но может быть я и путаю. В одном из боев получилось так. Слева от нас находился склон, и я услышал, что как раз за ним начинается бой. Приказал механику продвинуться вперед, выстрелили со склона по немецкой батарее и опять спрятались за бугор. Еще раз выскочили и выстрелили, но, когда опять выехали, нам влепили сразу четыре или пять снарядов… Машина задымила, и мы, конечно, сразу начали выскакивать из танка, но я замешкался, никак не мог отсоединить шлемофон от рации. Но когда все-таки выскочил, то моего экипажа уже и след простыл. Вообще меня всегда поражало, что я выскакивал из танка позже всех.
Выскочил, спрятался под каток, жду, когда утихнет бой. А рядом с танком лежал убитый лейтенант — командир танкодесантников, и, как в таких случаях положено, я забрал у него документы. Но в том бою мы попали в окружение, из которого смогли выбраться только через несколько дней. Заняли круговую оборону и дня три отбивались от наседавших немцев. В тех боях из-за легкой контузии я перестал слышать, и, кстати, именно тогда мне единственный раз за всю войну пришлось стрелять из стрелкового оружия.
А когда все-таки вырвались из окружения и я вернулся в расположение батальона, а мне навстречу, как сейчас помню, идет Иван Дубовик и, чуть ли не заикаясь, спрашивает: «Ты живой?» — «А что со мной будет?» — «Так на тебя уже похоронку отправили»… Насколько я понял, что того убитого лейтенанта, который лежал у танка, приняли за меня и сообщили в штаб, что я погиб. И вот тут мне впервые за всю войну стало по-настоящему страшно. Я с ужасом представил, что будет с моей больной матерью, уже потерявшей во время эвакуации двух своих сыновей, если она получит извещение о моей смерти. Я испугался, что она просто не переживет эту весть, поэтому сразу сел и написал письмо родителям, что я жив-здоров, и четко поставил дату. И как потом оказалось, мое письмо и похоронка пришли домой с разницей в один день.
Вообще в нашем батальоне было три человека, которых называли «счастливчиками»: командир роты Николай Гордеев, Ваня Дубовик и я, потому что с тех пор, как мы пришли на фронт, уже несколько раз приходило пополнение, а нас даже серьезно не ранило.
— Как вы считаете, благодаря чему вы остались живы: везение, опыт?
— Наверное, все-таки благодаря опыту. Кто-то и подсказывал какие-то вещи, а что-то и сам начинал понимать.
— Говорят, на передовой люди чаще обращаются к Богу.
— Честно говоря, не помню. Может, про себя кто-то и что-то, но я не помню.
— Какие-то предчувствия, приметы у вас были? Может быть, обращали внимание на номера танков?
— Нет, это все глупости и предрассудки, у меня, да и, насколько знаю, у других, ничего такого не было. У меня были разные номера, я же часто менял машины, но помню, что на последней был 300-й номер, и надпись «Багратион». Просто как один из исторических героев нашей страны, а вообще у нас чаще всего на танках писали «За Родину!».
— Вы упомянули о том, что потеряли семь танков.
— Да, за год моего пребывания на фронте у меня было подбито или сгорело семь машин. А экипажей я сменил еще больше. Например, в конце февраля в тяжелейших боях в Восточной Пруссии наш корпус понес большие потери. В те дни немецкие войска предприняли отчаянные попытки разблокировать окруженные в Кенигсберге и вокруг него части, и нам пришлось вести тяжелые оборонительные бои. Каждый день мы отбивали по 6–9, а однажды и 11(!) атак. И вот в тех боях меня подбивали на протяжении пяти дней подряд — один танк сгорел, а четыре было подбито.
Своим ходом или тягачом их вытягивали на нашу ПРБ (полевую ремонтную базу), и пока танк ремонтировали, меня сажали на другую машину с новым экипажем. Я сам, немного подраненный, оглушенный и с большим количеством ушибов все-таки оставался в строю, но за эти пять дней в моих экипажах погибли 13 человек, а шестеро были ранены…
И зампотех нашего корпуса, полковник Шпитанов, когда в очередной раз увидел меня на ПРБ, не выдержал: «Опять? Ах ты, сукин сын!» Он ходил с палочкой и, замахнувшись ею, бросился за мной, а я под машину. «Вылазь!» Я ползу к корме, он за мной. Я к середине, а он между катков просунул палку. Тут за меня вступился механик-водитель: «Ну, зацепило нас. А у нас еще и трофеи тильзитские есть». — «Вылазь!» Я когда ему это на послевоенной встрече рассказывал, он смеялся.
— Многие ветераны рассказывают, что бывали такие командиры, которые не гнушались приложить подчиненных кулаком или даже палкой.
— Ну, это же житейская ситуация. А я, кроме своей оплеухи, на фронте ни разу не видел, чтобы кого-то ударили, хотя я слышал, что даже некоторые командующие Фронтами себе такое позволяли.
— Что за оплеуха?
— В начале января 45-го в районе города Гумбиннен (ныне г. Гусев Калининградской области. — Прим. Н.Ч.) немцы нанесли сильный контрудар и прорвали нашу оборону, продвинувшись на 15–20 километров. В те дни у нас была передышка перед наступлением в Восточной Пруссии, но 4 января два наших батальона Виктора Кожихина и Александра Удовиченко подняли по тревоге и поставили задачу — помочь восстановить положение. Пока выдвинулись к месту прорыва, уже наступила ночь, зимой ведь рано темнеет. Ничего не видно, куда двигаться дальше, непонятно.
И вдруг в темноте послышались отдельные звуки лязга гусениц, какой-то шум, одиночные выстрелы. А потом на расстоянии с полкилометра сверкнул красный стоп-сигнал. Мы сразу поняли, что это немцы, потому что на наших танках никаких стоп-сигналов не было, их или били, или сразу снимали. По этому стоп-сигналу тут же вдарили из нескольких орудий, и вспыхнувший танк осветил немецкую технику. Танки обоих батальонов тут же открыли прицельную стрельбу, а мы сами оставались в темноте невидимыми для немцев.
Утром посчитали — уничтожена 41 единица немецкой бронетехники, а у нас ни единой потери, не считая легкого ранения командира роты Бирагова, которого посекло осколками брони.
Но надо же было восстанавливать положение, и мы двинулись вперед. В этом преследовании мой экипаж уничтожил один танк и одну самоходку, а потом мне Кожихин говорит: «Твой взвод, — я тогда временно исполнял обязанности командира взвода, — будет у меня в резерве. И по моей команде ты по следам на снегу приедешь к нам».
Мы откатились за высотку. Рассвело, стоим, покуриваем. Вдруг шум моторов. Подходит 2-й батальон, а впереди на машине командир нашей бригады Соммер Андрей Иосифович. И дает мне команду: «Лейтенант, вон немецкий танк удирает. Уничтожь его». Я к прицелу: «Товарищ полковник, это наш». — «Какой наш?» Но оказалось, точно, наш. «Отставить».
А ребята в прибывшем батальоне были очень измучены и уже легли по машинам спать. Тогда Соммер дает мне приказ: «Вперед!» Я ему пытаюсь объяснить, что нахожусь в резерве и жду приказа своего комбата Кожихина, а ко 2-му батальону не имею никакого отношения». Но он мне как закатал оплеуху и даже вытащил «наган»: «Вперед!» Мои как увидели, что он достал «наган», так мигом завели машины. А куда ехать вперед, совсем непонятно… Но что делать, выдвинулись вперед метров на 500, а Соммер тем временем поднял 2-й батальон, и они за мной.
Там проходило отличное шоссе, и когда мы на него выбрались, то механик меня спрашивает: «Направо или налево?» А у меня даже карты не было этой местности, но я прикинул и говорю: «Налево». Мы двинулись, а механик даже обрадовался, что танк просто летит по этой дороге, и как втопил.
Проскочили километра два, наверное, и вдруг нас останавливают три наши самоходки: «У вас снаряды есть?» — «Есть». — «Вон там удирают немцы, лупаните по ним, а то у нас снаряды закончились». Поднялись все три машины на взгорок, и там действительно удирали самоходка и еще какой-то танк. Быстро зажгли их и скатились. Больше никого не видно, что делать, непонятно, а 2-го батальона все не видно. Полчаса ждем, час, нет их. Наконец, шум моторов, едут все во главе с командиром бригады.
Оказалось, что они по этой дороге двинулись вправо, и пока он их догнал и развернул, прошло время. Соммер посмотрел по карте и говорит: «Для того чтобы восстановить положение, нам нужно взять вот эти три фольварка и закрепиться до прихода пехоты». Указал нам их и говорит: «Удовиченко, этот взвод временно придается тебе».
А Удовиченко хитрый жук. Своим ребятам определил взять два ближних фольварка, а приданному взводу поручил взять самый дальний. Я ему после войны на одной из встреч об этом напомнил, но он так на меня обиделся и не признавался: «Не было такого».