— Добро. Пойду доложу барыне, что ты волю её исполнить отказался. Так как трус.
— Ну погоди ты… Как ты сразу. Иду!
— Бежишь! — прикрикнула ключница.
По пути к крыльцу остановила управляющего:
— Шишкиных, грят, пожгли. Может, французы. А может, свои люди.
Тот не выразил сочувствия:
— Давно пора.
— Их пожгли, к нам придут.
— А к нам почто?
— Известно. Народ коль разгуляется… Уж без разбору пойдет.
— А барыня что?
Та вздохнула:
— Станет тебе столько лет, сам увидишь.
Тот подумал. Кивнул:
— Ладно. Пойду скажу. Пусть закладывают. Что уложили, берём. Чего не успели, того не успели.
Крутанулся на каблуках, побежал распоряжаться.
Ключница озабоченно поспешила к барыне.
— Приехал? — подняла голову та.
— Кто?
— Кто-кто! Совсем из ума выжила? Внук мой!
Ключница подумала: ох-ох. Правильно сделали, что закладывать велели.
Ответила:
— Никак нет. Ещё.
— Подкати меня к окну, — велела старуха.
Та всем телом налегла на ручки. Поправила кресло. Носком ноги опустила тормозной рычаг. Раздвинула перед хозяйкой шторы.
— Да что ты врёшь! — тут же напустилась та.
Ключница открыла было рот. Барыня ткнула скрюченным пальцем в окно:
— Как не едет? Вон. Пыль столбом.
Это не мог быть молодой барин. Просто не мог. Ключница сунулась к окну. Пыль была не столбом, но хвостом, это точно. От кареты, что неслась во весь опор.
Но это же не может быть барин. Или может?
— Чего стоишь? Ступай! Проводи его ко мне!
Кучер осадил у крыльца. Лакей не успел сбежать по ступеням. Дверца распахнулась ему навстречу. Из неё бешено залаяла моська.
— Тубо, Фидель! Тубо!
Княгиня Печерская передала моську горничной, грузно спустилась, чуть не опрокинув лакея.
Старуха Солоухина обернулась на неё недоумённо. Но Печерской было не до того. Она вынула из ридикюля платок. Утерла красное потное лицо.
— Ох, матушка, ужасы какие творятся, — начала без предисловий. — Я сразу к вам. Фух!
— Ну что стоишь! — крикнула барыня на ключницу. — Подай же кресло. Воды.
Та засуетилась. Гостья была устроена удобно.
— Выйди! — велела барыня. — У самой соображения нет?
Две дамы остались одни.
— Я, как видите, — огладила Печерская платье, — в дороге.
— Куда же направляетесь, могу ли узнать?
— В Москву. В Москве ужасы все эти пересижу покойно. Зятёк мой дурной сразу в армию ускакал. Люди мои с обозом по Смоленской дороге. А я в лёгкой бричке — дай, думаю, по пути сделаю визиты. К самым дорогим друзьям. А вы что ж? Когда едете? Вижу, у вас двор весь багажом заставлен. Правильно. Поспешишь — людей насмешишь, но в иные моменты поспешать надо для спасения жизни. Антихрист, а я теперь Бонапарте не иначе называю, уж идёт к Смоленску.
— Что ж. Войска наши его там и остановят.
Печерская испустила вздох. Опомнилась:
— Остановят. Остановят, — закивала. — До сих пор не остановили. Но в Смоленске уж остановят. Вы правы. Как всегда. Там они у себя, я французов разумею, пусть революции устраивают и дворян своих казнят, а здесь у них ничего не выйдет. Вы правы. Как всегда. Ну, поеду, милая сударыня. Как ни душевно у вас посидеть, а пора.
Она грузно выдернула тело из кресла, расцеловала воздух возле щек старухи. Та вдруг схватила её за пухлое запястье своими костлявыми пальцами.
Печерская испугалась.
— Милочка, — проскрипела Солоухина, — сделайте мне любезность.
Пальцы её давили, как деревянные. Будто сама смерть цапнула. Печерская перепугалась:
— С радостью, с радостью, — дёргалась, пытаясь вырваться, та.
— Возьмите с собой письмо. Для моего внука.
— Для господина Бурмина?
Раздражение вспыхнуло было на лице старухи: мол, сколько у меня ещё внуков? Но тут же сменилось приторной гримасой:
— Сделайте милость бедной старухе, — крепче сжала пальцы.
— Конечно, конечно, — загулила Печерская. Она была похожа на толстого голубя, которого схватила кошка.
— Душенька, подвиньте меня к столу. Я вас долго не задержу. Лишь короткую записку ему напишу.
Печерская потирала запястье.
— Ну раз короткую… Только где ж господин Бурмин?
Солоухина подвинула к себе бумагу.
— О, срочности нет. Отдадите, как встретите. Все дороги ведут в Рим, а у нас — в Москву, не так ли? — Перо остановилось над бумагой.
Печерская решила не спорить — не терять время.
— Конечно, конечно.
К её облегчению, записка вышла короткой, как было обещано. Печерская с любопытством подалась вперед, силясь разглядеть, что там. Но старуха уже сложила лист. Вложила в него пожелтевшее письмо. Запечатала всё облаткой. Печерская была разочарована.
Убрала письмо в ридикюль. Простилась с порога, шариком покатилась вниз, чуть не сметя дворовую девку.
