Карета Вельде — знаменитый на весь Смоленск рыдван — катила по лесной дороге и была под крышу заполнена счастьем. Вокруг заливались птицы.
Не просто счастьем. Оно было подогрето сознанием того, что остальные — в дураках. Все, кто смеялся. Кто презирал. Кто надменно смотрел сквозь или мимо. Кто улыбался в лицо, а отвернувшись — закатывал глаза. Все, все, все. И где они теперь?
Тряслись над добром, тряслись за свои жизни, за детей, за будущее, подсчитывали убытки, боялись французов, боялись собственных крестьян, маялись бессонницей, нервами, наживали жжение желудка и даже рак.
Удача впервые улыбнулась матери и дочерям так широко.
За рыдван давали двести рублей. Потом тысячу. Потом четыре. Дали бы и десять. Может быть. Но ни за какие деньги не получили бы.
Госпожа Вельде просто приказала Михайле ехать. И теперь сидела гордо, как герцогиня на троне собственного княжества. «Всё своё ношу с собой», — она впервые чувствовала спокойное достоинство этого девиза. Мимо мелькали стволы, тени, свет. Карета покачивалась. Дочери покачивались. Катя смотрела в окно справа. Лиза — слева.
Бег лошадки застопорился. Замедлился. Карета катила шагом. Дочери переглянулись. Госпожа Вельде опустила окно. Высунулась:
— Михайла, что там?
— Наши.
— Наши? — Госпожа Вельде вытянула шею.
Солдаты шли строем. Колыхались султаны офицеров. Вдали, как мокрое, висело знамя. Михайла покрикивал на конягу, больше чтобы дать знать о себе. Солдаты стали коситься. Лица запылённые. Ошеломлённые. Отупевшие. Никто даже не огрызнулся. Стали молча поджимать строй к обочине. Михайла тоже принял в сторону. Колёса съехали на траву. Карета накренилась, барышни внутри взвизгнули, хватаясь за что придётся. Коняга вытянул от усилий шею, заскрёб копытами. Солдаты подбежали. Схватились сзади. Подтянули. Вытолкнули. И всё даже не крякнув.
Катя и Лиза высунулись. Замахали платочками:
— Ура! Спасибо!
В ответ ни единого звука. Ни улыбки. Отводили лица.
Всем троим стало не по себе.
— Куда идёте, ребята? — попыталась госпожа Вельде. Но голос выдал испуг.
Никто не ответил.
— Что такое? — крутила она головой.
Все отворачивались. Вдруг строй стал сбиваться. Солдаты сторонились, давая дорогу всаднику. Против движения скакал офицер.
Мать и дочери переглянулись. Всадник поравнялся с ними. Наклонился из седла. Прикоснулся двумя пальцами к краю шляпы:
— Сударыня. Сударыни. Прошу. Проезжайте вперёд.
— Господин… Облаков… Господин генерал, — засуетилась госпожа Вельде.
Но и он отвёл глаза. Госпожа Вельде сложила два и два. Ужас схватил её за желудок:
— Вы что — отступаете?! Боже мой…
Михайла не ждал второго приглашения. Хлопнул конька, пустил проворной рысцой. Генерал Облаков остался позади.
Карета катила мимо идущего строя. Солдаты бросали взгляды исподтишка. Отводили пристыженно глаза. Как бы говоря: «Мы не виноваты».
Госпожа Вельде упала обратно на сиденье, подняла окно. Опустила штору.
— Отступают, — повторила в шоке. Оправила платье. Оправила шаль. Шляпку. Как бы собралась с духом. Заговорила бодро:
— Ну ничего. Худшее позади. Мы едем в Москву! В Москве мы будем в безопасности.
На сходке мнения разделились. Одна половина бурминовских вольных была за то, чтобы собрать пожитки, погрузиться и бежать от французов. Другая — чтобы встретить хлебом-солью. Два обстоятельства накаляли страсти. Одним был горьковатый запах, который где-то был слабее, где-то сильнее, но проникал всюду, ибо горело везде: в Смоленске, в имениях. И этот запах внушал тёмный древний ужас всем живым существам: беги!
Другим обстоятельством были свойственники и родня, бежавшие из соседних имений и принёсшие с собой столь причудливые сведения, что они точно так же мешали бурминовским крестьянам ясно думать, как и запах дыма.
— А не брешешь ли ты, милый человек?
Милый человек, крепостной Несвицких, с готовностью сунул руку за пазуху, вынул и показал ассигнацию.
— Сам от хранцуза получил.
Шеи вытянулись.
— Что ж, прям так и раздают?
— Не за так. За постой, за сено для лошадей, за прокорм.
Все загудели. Одни — недоверчиво, другие — одобрительно.
— Тя послушать, так добрые люди, хранцузы-то, — задиристо выкрикнул кто-то с задов. — Что ж ты тогда от них убёг?
Все всколыхнулись. Но тут поднялся староста.
— Тихо, ребята, — заговорил не спеша и негромко. — Послушал я всех, никого не перебил. Вот что из рассказов ваших вижу. Хранцузы здесь сидеть не станут, они дальше идут. Так что думать о них неча. Пусть идут своей дорогой, а найдут они там погибель или победу, это в руках Божьих, нашего батюшки царя и святого русского воинства.
Некоторые голоса одобрительно загудели. Но не все.
— Куда больше беспокойства от своих мужичков. Несвицких пожгли. Ивиных пожгли. Мочаловку пожгли. Всё растащили, всё разорили. Барское потаскали, затем своих же обижать начали. Много злодейств натворили и натворят. А когда угомонятся — только Богу известно. Не мне вам говорить, сами знаете, как оно бывает: уж коль мужик загулял, то очнётся мордой в канаве.
Староста убедился, что речь его погрузила толпу в глубокое внимательное молчание. Ему показалось, он услышал, как над головами потрескивают искры тревоги. Кивнул и степенно закончил:
— Вот каких гостей дорогих нам ждать следует.
И сложил руки на палке, конец которой был зажат между лаптями.
