приноравливаясь, как бы приняться половчее, чтобы утянуть на середину, а там уж подхватить, понести. Бурмин приподнялся в седле, опасаясь худшего. Вода подтолкнула, развернула труп, блеснули цвета, которых никто не сочетает в цивильном платье: на мёртвом был мундир. Бурмин поспешно отвернулся, не желая знать, русский или французский.
«Это не моя война».
С досадой сам не зная на что развернул лошадь снова в лес.
У поваленной ели он спешился. Закинул повод на гриву: он никогда не привязывал своих лошадей в лесу, у животного всегда должна быть возможность спастись бегством. Внезапной паники он не опасался: его лошади были привычны к запаху, который заставил бы храпеть и биться других.
Бурмин отцепил от седла плоскую и длинную тушку зайца и за задние ноги понёс к укрытию.
Ветви давно отсохли и обломались. Но вырванные корни были широко растопырены, выставляли напоказ когда-то тайную жизнь дерева. Когда ель упала, корни подняли с собой и землю, получилась яма, почти готовая берлога.
Цепь зазвенела, натянулась. Иван почуял Бурмина. Дёрнулся, но цепь дёрнула его обратно, едва не опрокинув. Иван лишь злобно сопел, раздувая ноздри. Отводил глаза, жёлтые и пустые, от человечьего взгляда.
Бурмин размахнулся и швырнул ему зайца. Иван прыгнул следом. Зубы впились в загривок. Иван помотал головой, удостоверяясь, что добыча мертва, лапы зайца плескались во все стороны. Иван присел над тушкой и начал рвать куски. Будто забыл то, что видел прошлую минуту. Уже не глядел на Бурмина. Отныне он жил одним мигом и простыми потребностями: голод, жажда, усталость.
Бурмина, как под дых, ударила мысль, которую он себе запретил. «А мне? Сколько осталось мне? Неделя? Месяцы? Дни?» Он глядел на Ивана, а видел — будущего себя.
Иван глотал куски, помогая челюстями и подрагивая головой, чтобы кусок спускался в горло.
Бурмин с растерянной тоской смотрел на него.
Руки сжали ружьё. Вскинули. Взяли на прицел. Надо было решиться. Хотел бы сам Иван, прежний Иван, такой не-жизни? Или лучше такая, чем никакой? Может, именно сейчас это существо, которому больше неведомы мысли, чувства, тревоги, — счастливо? Или милосерднее было бы кончить всё разом? Надежды, что в этой тьме снова забрезжит Иван, человек, не было, но признать это было тоже невозможно, душу глодало: а вдруг?.. Ну а вдруг? А что если со временем Иван всплывёт из тьмы на поверхность, как всплывают утопленники — спустя недели, спустя месяцы?
Он читал все книги, которые сумел отыскать, но вымысел и легенды были перепутаны там так причудливо, что не могли служить опорой, когда выбор был между смертью и жизнью. Жизнью вот этого существа.
Оно подняло голову. Из влажной пасти свисал кусок. Оно смотрело ему в глаза. Бурмин на миг задержал руки на ружье и закинул ремень на плечо. Проверил, крепок ли конец цепи, захлёстнутый вокруг дерева, и снова вскочил в седло.
Оставалось ещё одно место, где мог сейчас быть Алёша. Есть инстинкт, который необорим. Это инстинкт семьи, родного дома. Бурмин решил проверить имение Ивиных.
Всю дорогу Мари казалось, за ней кто-то следует. Но не позади, а рядом, поглядывая на дорогу из леса. Штора постукивала об окно. Мари боялась выглянуть. Но сидеть и прислушиваться к тошнотворному ощущению было ещё мучительней. Собралась с духом. Посмотрела. Рядом волнисто бежала тень от экипажа: синяя по зелёной траве. Мелькали назад деревья.
— Никифор, за нами никак едет кто-то, — спросила раз кучера.
Тот обернулся всем телом с козлов, зыркнул на клубы пыли позади. На неё.
— Никак нет, ваше сиятельство.
Ей показалось, что во взгляде, который он бросил на неё, мелькнуло «нервическая», больше Мари ни спрашивать, ни выглядывать в окно не осмелилась. Сидела, покачиваясь в такт ходу, и в такт ходу ходила в душе её, как в раскачивающемся стакане, тёмная муть.
Едва получив комнату на станции, где решено было переночевать, чтобы собственные лошади отдохнули, Мари быстро вильнула в сторону, чтобы её нельзя было увидеть через окно. Тихо подошла к занавеске. Осторожно выглянула.
Окно выходило во двор, при свете дня можно было увидеть и дорогу. Но сейчас всё было чернильно-синим: такой темноты не бывает в Петербурге.
От скрипа двери позади Мари вздрогнула всем телом.
— Прикажете подать чай, сударыня? — Жена станционного смотрителя с любопытством ждала, что генеральша повернется. Зад платья она уже рассмотрела, хотела увидеть перед и вырез: богатые путешественницы заменяли смотрителевой жене журнал мод.
Но генеральша не оборотилась.
— Да, благодарю.
— Прикажете подать к чаю закуски? Есть бублики, варенья, простоквашу утром только доставили…
— Нет, благодарю.
Мари прижалась лбом к раме. Отразилась в стекле белёсым истуканом. Видела за своим плечом бледный шар света от свечи, которую смотрителева жена поставила на комод, подивившись, что барыня путешествует без прислуги. Без женской прислуги: горничной или компаньонки. Кучер, конечно, не в счёт.
Мари вглядывалась в темноту. Глаза обвыклись, различили тёмную синеву неба, чёрные облака деревьев, лунный блеск листьев. Никого.
А кого она думала увидеть?.. Нет, в самом деле?
Мари знала, что родители с Оленькой, дворней и всеми подводами двинулись в Москву, где у Ивиных был дом на Арбате. Мари не желала допустить даже возможности с ними встретиться. Сейчас она, в лёгкой карете и почти без багажа, была далеко впереди смоленских беженцев. Но в пути может задержать всякое: треснувшая ось, сломанное колесо. Мари распорядилась кучеру, что от Вязьмы они повернут на Тверь, оставив Москву в стороне. Она рассчитывала скоро быть
