Из уважения к собственному авторитету староста сидел. Все остальные стояли.
— Больно много сбесилось-то, — заговорил один, — знай пальцы загибай: Мочаловка, Ивиновка… Куда ж нам против такой силы, если лиходеи к нам сунутся?
По толпе прошла волна. Староста кивнул:
— Умно замечено.
Бабы стали ахать, заговорили громче, подбивая мужиков.
— Так мож… Это… — выкрикнула одна, — чем лбом с ними биться, пойти да поклониться? Жгут-то бар. Ну и пусть нашего жгут, нам какое дело, не барские мы уже.
— Дура, што ль? — заткнула другая. — Ушами слушаешь или жопой? Те сказали: бар-то жгут, а потом на простой народ бросаются.
Загалдели мужики:
— Дело говорит!
— Пожжём сами барина да примкнём к остальным. Жгут тех, кто супротив. А мы заодно!
— С кем ты заодно? С разбойниками? На каторгу захотел?
— Бонапартий идет! Не будет никакой каторги! Он волю всем крестьянам даёт!
— Ага, только кого хранцузы помают на краже, стреляють на месте. Спроси шурина своего, который ассигнацией тут махал.
Староста слушал всё это, прикрыв глаза, точно дремал на солнышке и вокруг не было никого. Чутьё подсказывало ему, что есть волны, в которые не надо бросаться. Пусть демократически ударит о берег. Потом отхлынет. Кого-то, конечно, утащит за собой. Лишь бы не всех.
Он дождался мгновения после отлива.
— А где барин-то? — тихо спросил себе под нос.
Толпа тут же опала и затихла.
— Что-то не видать было, — выразил общее мнение кто-то.
— Убёг, моть? — растерянно предположил в ответ другой голос. — Баре все убегли.
Было слышно, как толпа думает.
— В гнезде засел.
Староста поднялся:
— Пойдём к барину. Поглядим, что к чему. Ступайте по дворам, возьмите, что надо. Все здесь собираемся.
Что надо взяли. Собрались. Пошли все вместе.
Дом барина вырос перед ними, притворился слепым, глухим, немым. День был солнечный, от дома, казалось, веяло холодом. Никто не рискнул первым подняться на крыльцо. Выбитая дверь странно пугала — проём был полон сумеречной тишины.
По толпе пробежала рябь.
— Нету его!
На солнце блестели лопаты. Топоры. Вилы. Торчали колья.
Всё задвигалось.
— Да сжечь гнездо евойное — и всё!
— Тебе сжечь! Не сам строил…
— Ты строил?
— Хватит гавкать. Иди, раз такой борзый.
— Сам иди!
— Отлезь!
Постояли.
— Он вообще там?
— Там он, там.
— А дверь почему нараспашку?
Поползло, как первый дым, беспокойство.
— Может, уловка это?
— Какая?
— Мы туда. А нас — того.
— Пожечь! И всё!
— Своё и жги!
— А чего? Хранцуза ждать?
— А того!
Самый смелый вскочил на крыльцо. Повернулся к остальным:
— Ну, ребята.
Подкинул в руке камень. Саданул в окно. Брызнули стёкла. И сам он брызнул обратно.
— Очканул?
Смельчак уже затёрся в толпу: вместе не так жутко.
Сперва не было ничего. День был солнечный. Ни ветерка. А по затылку у всех — как сквозняком дунуло. Волоса шевельнуло.
Барин появился в проёме.
Толпа выдохнула гулко, отхлынула назад.
На лице барина засохла кровь. Волосы торчали, слипшись. Весь перед платья был заскорузлым, разило подтухшим мясом.
Все слухи подтвердились — все оказались правдой.
Толпу охватило обморочное молчание. Обе враждующие партии — и «ой, зря попёрлись», и «ой, жечь надо» — пришли к единодушию: поздно.
Староста не мог уронить авторитет на глазах у всех. Как ни трепыхалось сердце, а вышел вперёд:
— Вот, отец, пришли спросить, что нам делать. Как себя защитить?
Барин обвёл поверх мутными глазами. Смотрел на колья, вилы, топоры. На лопаты. Солнце лупило от них, как от зеркал. Он не отводил взгляд, впитывая свет. Глаза стали проясняться. В них снова стали видны раёк и зрачок. Смысл и разум.
— Я вам больше не барин. Вы люди вольные, сами себе вольны, сами и решайте, что делать.
Шагнул с крыльца. Толпа расступилась и выпустила его.
Алёша не умел ещё ничего: ни оставлять метки, ни ходить кругом. Поэтому предугадать его было невозможно.
Бурмин выехал к самому краю обрыва. Студенистая толща воды казалась необитаемой. Стояли на том берегу, низко спускаясь к воде, ели, зелёная тьма за ними была непроглядной, непролазной.
— Алёша! — крикнул. Голос отразился от воды. Запутался в еловых лапах.
Бурмин постоял ещё немного. Ни движения, ни звука. Только лошадь смахивала хвостом мух. На дуле его охотничьего ружья горел солнечный блик.
Бурмину показалось, он заметил движение в воде. Там будто покачивался подтопленный кусок бревна-плавника, течение медленно толкало и поворачивало,
