Бурмин разглядел внутри сугробы пепла и круглый почерневший человеческий череп. Сквозистыми арками поднимались рёбра. Кто это мог быть, страшно было и гадать.
Кто это мог сделать, гадать не пришлось. Двое мужиков бросились ему наперерез с воплями, подняв топоры:
— Лупи гада!
Бурмин рванул с плеча ружьё. Взвести не успел, один мужик попытался схватить лошадь под уздцы, другой намерился стащить вниз всадника. Бурмин ударил прикладом налево, направо и послал лошадь вскачь раньше, чем стих хруст ломающихся лицевых костей. Из-за обгорелого угла к мародёрам уже бежала подмога — с вилами и кольями. Из отверстых ртов неслась брань. Бурмин успел заметить у мужиков полные торбы и котомки: обшаривали останки барского дома в поисках того, что не разграбили, что не сгорело, что ещё можно приспособить в хозяйстве.
Бурмин припал к гриве, стрелой понёсся по аллее, готовый к нападению из-за любого дерева. Стук его сердца и стук копыт слились в бешеном галопе. Он не стал испытывать судьбу. Резко свернул и, хоть рисковал сломать себе шею, если лошадь споткнётся или оступится, влетел в лес.
В лес за ним никто сунуться не посмел.
Но он знал, куда придёт счёт. Однажды распробовав грабёж, окрестные мужики уже не могли остановиться.
С шеи лошади летела пена, когда он доскакал до окраины Бурминовки. Нагнулся в седле, заколотил кулаком по воротам. Ставня дрогнула.
— Все в мой дом! — крикнул, задыхаясь от бешеной скачки. — Бери только детей, воду, еду.
И поскакал поднимать следующих.
Мужики стучали молотками, укрепляя заново повешенную на петли парадную дверь, когда с корзинами и узлами в барский дом перешло из деревни последнее семейство. Бурминовка опустела и онемела. Всех животных угнали, а птиц перенесли в Борщовский лес, надеясь на покровительство его дурной славы. Последними закрыли ставнями и заложили засовами окна. Дом стал внутри тёмен. Блестели глаза, слышен был шум взволнованного дыхания да шепоток, которым матери успокаивали детей.
Барский дом стал крепостью. Он готов был к осаде.
Бурмин оглядел арсенал, выложенный на полу.
Мужики сами всё поняли и без его указаний захватили с собой, что было в хозяйстве: вилы, ухваты, колья, были тесаки и топоры. Зажиточные принесли и ружья.
— Вот что, — сказал Бурмин, — поджечь они нас не смогут, дом, на их несчастье, каменный. Ты, ты и ты, возьмите вёдра, полезайте на крышу. Глядите в оба, оттуда видать далеко. С собой возьмите пару мальчишек, если надо будет сюда, вниз, послать известие. О любом движении сразу известите. Это первое. Второе поручение такое. Как начнёт садиться солнце, начинайте поливать крышу на тот случай, если попробуют забросать факелами сверху и выкурить дымом.
Мужики переглянулись.
— Так, может, полить первым ходом сейчас. Чтоб дерево глубже отсырело.
— Да, — кивнул Бурмин, — хорошая мысль. Сделайте так. Ступайте. И хоть я думаю, что раньше темноты они сюда не сунутся, глядите в оба.
Нехотя добавил:
— Могут напасть и днём. Если…
Не договорил. Развернулся и пошёл расставлять на позиции остальных.
…Если только знают, кем он станет ночью.
Когда всё было готово, каждый получил задание, каждый уяснил, что делать, Бурмин обвёл своё умолкнувшее воинство твёрдым взглядом и повторил:
— И ни в коем, ни в коем случае — поняли? — если вам дороги жизни ваших семейств, ваши собственные, не отпирайте мне. Что бы я вам ни говорил. Даже если вам будет казаться, что я… Что бы ни казалось.
Ни у кого не хватило духу кивнуть. Мужики смотрели округлившимися глазами.
— Ясно?
Он понимал их чувства.
— Я сам приду утром.
— Кого хоть ждём-то?
— Что? — обернулся Бурмин.
— Кто гости дорогие? Хранцузы? Или свои?
— Я не знаю, — признался он.
Туман ещё обволакивал кусты, стелился по траве, но солнце набирало силу, свет ожёг его, будто тело окунулось в кипяток. Боль размозжила голову. Бурмин, хрипя, глотнул воздух и очнулся. Он был на крыльце. Сначала смог встать на четвереньки. Потом поднялся на ноги. Голова закружилась, отвыкнув за ночь от такой высоты. Боль отступала толчками. Бурмин был наг. Посмотрел на свои руки, на ноги, живот — всё было забрызгано кровью. Может, и его собственной кровью тоже, он этого не чувствовал: вся кожа горела, точно его освежевали.
По глазам ударило медным блеском. Бурмин поднял хвостатую каску: французские драгуны. Вот кто был здесь. Отшвырнул, она покатилась с кастрюльным грохотом, наматывая вокруг себя хвост.
Бурмин кинулся к двери, ощупал, превозмогая страх найти её отпертой. Но нет. Заперто. Значит, сделали как надо: они его не впустили. Он лёг в росистую прохладную траву. Зуд стал утихать, точно тело снова становилось по мерке.
Бурмин вошёл в дом, только смыв с себя кровь и надев платье, — множество пар глаз уставились на него. Из задних комнат доносились рыдания: выли по покойникам. Тоска сжала Бурмину сердце. В ставни, пробитые пулями, солнце просовывало пальцы. Что могли вилы против пороха и пуль?
Он был готов считать потери. Одна пронзила его так, что потемнело в глазах: девочку лет трёх убило рикошетом, отскочившим от стены. Мать сидела тупо, как мёртвая, держа между ладонями пухленькую ручку. Бурмин отвёл глаза.
— Вы хорошо держались, — сухо выдавил. — Злодеи получили своё. — И сглотнул комок.
Мужики молчали. Вой баб колебал воздух. В солнечных лучах вилась золотая пыль.
