Он схватил притихшего мальчика на руки и сам отвез его на машине в госпиталь.
Через две недели мальчик опять был в своей части, и только сухой блеск в глазах говорил о недавней смертельной опасности и пережитой боли.
Капитан сказал:
— Завтра ты отправишься с важным поручением.
— Есть! — ответил Гришутка, вытягиваясь по-военному.
Ночью капитан писал что-то, а утром вручил Гришутке пакет:
— Спрячь это хорошенько. Сейчас тебя отвезут на станцию. Ты поедешь по железной дороге, разыщешь, кому посылается этот пакет, и вручишь.
— Есть! — повторил Гришутка.
— Там ты получишь новый приказ и выполнишь его с точностью, как подобает военному человеку.
— Есть! — опять сказал Гришутка.
Капитан прошелся по комнате, потом резко повернулся на каблуках и раздельно, точно отдавая команду, прокричал:
— Командировка длительная! Встретимся не скоро! Но встретимся. И будем опять вместе.
— Есть! — в последний раз сказал Гришутка, не решаясь поднять руку к лицу, по которому текли слезы.
В приказе командира он смутно чувствовал что-то такое, что навсегда разлучит его с батальоном и, может быть, с самим командиром.
Ехал Гришутка долго. Из окна вагона он видел и беспредельные степи, покрытые золотой пшеницей, и темные леса, и тихие полноводные реки, и голубые просторы моря, и высокие, сверкающие снеговыми вершинами горы. А до того Гришутка и не знал, какая она большая и красивая — эта самая Родина, ради которой бойцы батальона бросались на железо и бетон немецких укреплений.
Только на тринадцатый день приехал Гришутка к городу, который значился в его командировочном листке. Вышел на площадь, осмотрелся. Ну и город! Туда и сюда бегают по рельсам маленькие вагоны, но без паровоза, набитые людьми. Бесшумно катятся большущие голубые автомобили, зачем-то привязанные вверху к проводам. На маленьком, как теленок, ослике едет верхом взрослый человек и неистово кричит что-то.
Гришутка шел по гладкой, как пол, улице; по одну сторону ее тянулись великолепные дома, по другую — высились серые дикие скалы.
Найдя дом, указанный на пакете, Гришутка поднялся по лестнице и постучал в дверь. Вышла женщина, как будто еще не старая, но уже совсем седая.
— Кетаван здесь живет? — спросил Гришутка.
— Здесь, — ответила женщина, с недоумением рассматривая маленького запыленного красноармейца со скаткой шинели через плечо и вещевым мешком за спиной.
— Пакет ему от капитана Татишвили.
Женщина взмахнула руками, будто хотела схватиться за голову, ахнула и, выхватив из рук Гришутки пакет, убежала.
Гришутка стоял у раскрытой двери и с досадой думал:
«Они все такие, женщины: не понимают дисциплины. Ведь ясно было сказано: отдать самому Кетавану. Нет, схватила и убежала».
Он перешагнул порог и остановился на чистом, блестящем паркете: в пыльных сапогах идти дальше было неловко.
В соседней комнате кто-то вскрикнул — не то в испуге, не то удивленно. Распахнулась портьера, и на пороге показалась высокая стройная женщина с белым, как из мрамора, лицом.
— Гришутка! — вскрикнула она, как давно знакомому. — Так вот ты какой! О, мне Лео всегда писал о тебе!
— А где же Кетаван? — с тревогой за пакет спросил Гришутка.
— Кетаван? — Женщина засмеялась. — Я и есть Кетаван.
Гришутка думал, что Кетаван — мужчина, и с недоверием взглянул на хозяйку.
— Вот, — сказала она, подавая записку, — это было в пакете. Для тебя.
«Приказ», — догадался Гришутка.
Он развернул записку и медленно прочел:
«Гришутка, приказываю тебе оставаться в доме моей невесты Кетаван, почитать ее, как мать, и ждать моего возвращения. С осени ты поступишь в школу и будешь учиться отлично, как подобает военному человеку. Когда война кончится и я вернусь, то лично проверю, как усвоил ты таблицу умножения и все другие науки.
Твой отец и командир
Лео Татишвили».
Гришутка вспомнил просторы исхоженных полей, дружную жизнь с красноармейцами в батальоне, громкие и уже не пугавшие раскаты орудий — и ему показалось, что стены комнаты сдвинулись и тесно обступили его со всех сторон.
Угадывая чувства мальчика, Кетаван заговорила:
— Ты не бойся. Мы будем ходить в горы, даже охотиться. Ведь ты останешься, правда?
И, видя растерянность на лице мальчика, добавила как последний довод:
— К тому же — приказ командира. А ты человек военный… Ну, раздевайся.
Гришутка поднял голову. С белого лица на него смотрели большие ласковые глаза. Хорошие глаза.
И то, что он увидел в их глубине, со сладкой болью воскресило в нем самое лучшее, что знал он в жизни: ласку матери.
— Ведь ты не уйдешь, нет? — настойчиво повторяла Кетаван.
— Нет, — тихо сказал Гришутка, подавляя вздох.
И не спеша стал снимать с плеч вещевой мешок.
Однажды после сильного дождя близ дома, где жил Асхат с матерью, остановился грузовик. Мотор ревел и стучал, как исступленный, колеса бешено вертелись, струей выбрасывая жидкую грязь, но груженная чем-то тяжелым машина только мелко дрожала, не будучи в состоянии выбраться из глубокой рытвины.
Через стекло кабины, по которому стекала вода, Асхат видел широкое лицо, короткий нос и белые большие зубы. Шофер что-то кричал — вероятно, ругался, но за шумом мотора голоса его слышно не было.
Наконец мотор умолк. Распахнув дверцу, шофер сердито закричал:
— Ну, чего стоишь? Тащи доску! Живо!
Мальчик бросился к плетню, где лежал заготовленный для стройки лес. В порыве усердия он приподнял сразу две доски. Тащить их было тяжело, и на третьем шагу, поскользнувшись, Асхат шлепнулся в грязь. Доски, падая, больно ударили Асхата по ноге, но, вскочив, он опять схватился за свою ношу.
— Одну, одну! — закричал шофер.
Когда Асхат подбежал к машине, лицо шофера уже не было сердито. Он улыбался и, улыбаясь, говорил:
— Муравей! Честное слово, муравей! Сам маленький, а смотри какую махину тащит!
Взяв из рук мальчика доску, он сунул ее под скат и опять полез в кабину. Машина заурчала, застучала и медленно поползла из ямы. Шофер заглушил мотор, посмотрел на потемневшее небо:
— Ну, как тут ехать! На каждом шагу ямы.
— Дядя, — сказал Асхат, — вон туда! Видите? Все наши, как дорогу размоет, едут туда. Я покажу, хотите?
Шофер недоверчиво посмотрел в сторону, куда показывал мальчик, потом опять взглянул на дорогу, подумал и решительно сказал:
— Садись!
В одну секунду Асхат оказался на кожаной подушке рядом с шофером. В нос ударил запах бензина. От мотора шло тепло. Машина заурчала и, переваливаясь с боку на бок, как корабль в море, поплыла по ухабистой, размытой дороге.
Выбрались на край села и по полю, с которого недавно сняли кукурузу, поехали к смутно видневшемуся вдали пригорку.
Пригорок приближался с каждой минутой, но еще быстрее сгущались сумерки, и, когда выехали на дорогу, тьма плотна облегла землю.
— А теперь что делать? — как бы самого себя спросил шофер, снова остановив машину. — Тут же опять ямы.
— А по бокам овраги, — в тон ему добавил Асхат.
— Точно. Так спикируешь, что и костей не соберешь.
Теперь, когда мотор утих, орудийная пальба слышалась совсем близко. К глухим ударам, от которых вздрагивала земля, то и дело примешивались другие звуки: то дробные и частые, как бы догонявшие друг друга, то хриплые и протяжные. На небе вспыхивал багровый свет и, испуганно задрожав, погасал.
Склонив голову к рулю, шофер молчал.
— Дядя, — почему-то шепотом спросил Асхат, — далеко до фронта?
— В том-то и дело, что близко. Кабы далеко, я б фары зажег. А тут с фарами ехать нельзя. Он, фашист, за каждым огоньком следит.
— А вы до утра, дядя, подождите, — посоветовал Асхат. — И я с вами посижу.
Шофер усмехнулся:
— В такой компании чего б не посидеть! Да только снаряды в другом месте ждут.
— А тут снаряды? — даже привскочил на сиденье Асхат.
— А ты думал, горшки с кислым молоком? — Шофер вздохнул: — Ну, слезай, шагай домой. А я поплыву. Ничего не поделаешь, придется понырять в потемках.
Асхат молча взялся за ручку дверцы и сошел на подножку. Но на землю не спрыгнул. Переминаясь с ноги на ногу, он о чем-то думал.
— А там, за поворотом, — сказал он наконец, — круча. Спикируешь — и костей не соберешь. Точно.
— Да ты что меня пугаешь? — рассердился шофер. — Качай домой, говорят тебе! Ну!..
Тогда с неожиданной твердостью Асхат сказал:
— Вы меня, дядя, не прогоняйте, а дайте лучше полотенце. Я с полотенцем и пойду до фронта.
— Что-о? — протянул шофер. — Какое такое полотенце?
— Ну, белое… У вас же есть полотенце?
— Да зачем оно тебе? — все более удивляясь, спросил шофер.
