Тимка старался разглядеть за конной сотней Наталку, стоявшую на пулеметной тачанке, но мешали лошади, и он невольно стал вслушиваться в речь председателя ревкома. Андрей говорил о том, что особенно интересовало Тимку: о гибели конного взвода Гая, расстреле заложников, о Петрове и его связи с генералом Алгиным. Слушая горячую, взволнованную речь Андрея, Тимка снова ощутил жгучий стыд за своих, укрывающихся в плавнях. Вспомнились слова брата: «У нас должна быть своя правда, казачья правда». Неужели же ради этой казачьей правды были расстреляны десятки невинных людей? Тимка не мог понять этого. Терялся он в догадках и о том, что же будет дальше. Ляхи напали на русских, — значит, теперь наши должны тоже бить ляхов. Стало быть, теперь отец и брат могут выйти из плавней… Семенной кончил свою речь.
— Тот, кто пересилит обиду и выйдет из плавней, кто пойдет с нами бить польских панов и добивать наемного бандита — Врангеля, тот никогда не услышит от нас упрека за прошлое. Для тех же, кто останется глухим к нашему призыву, да будет уделом всенародное презрение и позорная смерть. Да здравствует Красная Армия! Да здравствует коммунистическая партия большевиков и ее вождь Владимир Ильич Ленин!
В рядах казачьих сотен вспыхнуло «ура» и гулко покатилось в другой конец площади. Стоявшая неподвижно толпа задвигалась, закричала, в воздух полетели сотни папах.
Семен Хмель, одетый в полную казачью форму, выехал вперед с обнаженным клинком:
— Пара–а–а-ад!..
Но Хмелю не удалось кончить команду: через конные сотни к трибуне протиснулись трое — пожилой бородатый казак и два высоких молодых хлопца. Все трое были в коричневых потрепанных черкесках и черных папахах. Подойдя к трибуне, старик остановился и снял шапку. За его спиной переминались с ноги на ногу смущенные парни — должно быть, сыновья. К удивлению Тимки, старик стал на колени, морщинистое лицо его еще больше сморщилось, он, видимо, сдерживался, чтобы не заплакать. Сыновья его тоже сняли папахи и, переглянувшись, повалились на колени.
В этот момент Андрей случайно взглянул на Сухенко и вздрогнул от неожиданности. Сухенко впился пальцами в перила барьера и смотрел на старика и его сыновей с такой злобой и ненавистью, что, казалось, вот–вот закричит: «Бей их!» Но Андрею некогда было задумываться над этим.
Он спустился с трибуны и, подойдя к пожилому казаку, поднял его с колен.
— Здравствуй, дядя Остап! Здорово, хлопцы! Да по
дымитесь, негоже казакам на карачках лазить.
Парни, красные от смущения, поднялись. Пожилой казак некоторое время пристально смотрел на Андрея, губы его тщетно пытались что–то выговорить. Наконец он не выдержал и, прислонясь головой к плечу Андрея, заплакал. Андрей обнял его.
— Ну, годи, годи, дядя Остап! Кто старое помянет,
тому глаз вон. Знал я, что ты придешь. А за то, что гордость свою сломил, спасибо, от всего трудового казачества спасибо.
Казак немного пришел в себя и повернулся к толпе.
— Станичники! Не все здесь знают старого Остапа
Капусту. Каневской я, а это мои младшие сыны. Два года назад вот он, Андрей Григорьевич, звал меня и моих сыновей с собой. Не послухал я тоди, старый дурень, разумного слова, не пошел с ним и сынов своих не пустил. Только старший сын ночью тайком сбежал из дому к большевикам. Командует он сейчас сотней в бригаде Андрея Григорьевича… И, наверное, проклинает меня, своего старого батьку… как я его тогда… проклял.
Капуста вытер папахой мокрое от слез лицо и продолжал:
— Не пошел с Андрей Григорьевичем, — забрал меня генерал Покровский. Довелось с ним, собакой, два года воловодиться, а теперь вот попал… в плавни. Бандитом стал старый хлебороб Капуста…
Старик замолчал, словно обдумывая что–то. Потом снял с себя кинжал и шашку и положил к ногам Андрея. То же сделали его сыновья.
— Получил я твое письмо, Андрей Григорьевич. Спасибо, что вспомнил обо мне, старике, спасибо за науку… Вот пришел сам и сынов с собой привел… Делай с нами, что хочешь.
Андрей поднял с земли оружие и сам надел его на старика, потом обнял Остапа, поцеловал в голову и отступил на шаг.
— Старший урядник Капуста!
Остап Капуста выпрямился, надел папаху и встал во фронт.
— Именем Советской власти, именем Ленина… прощаю тебе и твоим сынам ваше преступление перед народом. Назначаю тебя командиром второй сотни в своем гарнизоне. Не хватает в той сотне немного хлопцев, она только начала формироваться. Да то ничего, — есть у меня думка, что ты раздобудешь хлопцев, сколько нужно будет. Сынам же твоим даю волю ехать к брату на фронт или оставаться с батькой в сотне. А теперь подымайтесь на трибуну, парад смотреть.
— Не неволь, Андрей Григорьевич… Нам треба идти… дело есть.
Андрей не стал задерживать Остапа Капусту и его сыновей, — знал, по какому делу спешит старик. Где–то за станицей, в глухой терновой балке, прячется отряд казаков, сбежавших из Челбасских плавней. Ждут казаки своего командира, и потому спешит к ним старый Капуста с радостной вестью. Но не подал виду Андрей, что догадался, лицо его было серьезно, даже строго, и лишь глаза весело смеялись.
…Мимо трибуны проходили с шашками наголо конные сотни Запорожского полка. Сухенко тихо спросил Андрея:
— Зачем ты устроил этот цирк?
— Какой цирк?
— Да с этим Капустой.
— Ты находишь, что это смешно?
— Не знаю, но кончится это печально.
— Почему?
— Зачем притворяться? Ты набираешь в свой гарнизон вчерашних бандитов, да еще ставишь их главарей командирами.
Андрей закусил губу, чтобы не ответить грубостью. Сухенко так же тихо продолжал:
— Вот еще что: присмотрись–ка к своему начальнику гарнизона. У меня есть сведения, что он ездит по хуторам и занимается грабежами и вымогательствами.
— Это ложь!
— Не знаю, надо проверить. Я говорю это тебе, как председателю комиссии по борьбе с бандитизмом. Если б ты был просто председателем ревкома, я твоего Хмеля арестовал бы сегодня же и отправил в Ейск.
— Здесь право ареста принадлежит только мне.
Знаю, потому и говорю тебе. А в общем, это, конечно, твое дело.
Парад кончился. Андрей быстро сошел с трибуны.
— Ну, Тимка, едем в ревком. Да ты не кислиц ли наелся, что с тобой?
— Ничего, — нахмурился Тимка и подал Андрею повод Урагана.
«Пора поговорить с ним», — подумал Андрей, садясь в седло. Он еще раз взглянул на пасмурное лицо Тимки.
— Сегодня зайдешь ко мне.
Комиссар и Сухенко тоже сели на коней. По площади поехали рядом. Сухенко сказал Андрею:
— Через два дня я собираю совещание командного
состава. Потом будет ужин. Ты придешь, Семенной?
— Хорошо.
…Андрей был доволен сегодняшним днем и в то же время встревожен. Радовали — боевой вид гарнизонных сотен, выход из плавней Остапа Капусты с его сыновьями. Знал Андрей, что весть о том быстро разлетится по всем плавням и усилит дезертирство казаков из отрядов.
Тревожил предстоящий уход, войск с Кубани на бело–польский фронт. Как тогда, с какими силами дать отпор восстанию, что вот–вот неминуемо вспыхнет?.. А Сухенко?.. Ласковыми словами дружбы смелым взглядом, всем видом своим боевым вошел он в сердце Андрею, и поверил ему Андрей, больше того, — полюбил его за веселый нрав и удаль казацкую. И вдруг увидел на трибуне его настоящее лицо и ужаснулся: сколько злобы, сколько дикой, неукротимой ненависти было в его глазах, когда смотрел он на старого Остапа Капусту! А комиссар сухенковской бригады все время молчал и как–то странно поглядывал на Андрея. И вид у него был пасмурный. Питерский рабочий, металлист, он всю мировую войну пробыл в тюрьме за принадлежность к партии большевиков. Он мешковато сидит на лошади, тяжелый донской палаш держит, как молот, но когда посмотрит из–под лохматых бровей, то, кажется, проникает в самые тайные уголки человеческого сердца. Сухенко держит себя с ним подчеркнуто дружески, но, видимо, побаивается его.
Придя в свой кабинет, Андрей пожалел, что отпустил председателя партийной ячейки, и хотел уже посылать за ним, когда вошел Тимка.
— Ты чего?
— Звали?
— Ах, да. — Андрей заметил, что Тимка чем–то взволнован. Он подошел к ординарцу, обнял его за плечи и, усадив на диван, сел рядом.
— Что, важко тебе, Тимка?
— Важко!.. — вырвалось у Тимки.
— Я вижу, есть у тебя что–то на сердце… может, скажешь?.. Легче будет.
«Все знает! — подумал Тимка, и лоб его покрылся испариной. — А не все ли теперь равно, ведь с ляхами и им, и нашим биться!» — пришла снова мысль, и Тимка, волнуясь, срывающимся голосом спросил:
— Андрей Григорьевич, теперь, стало быть, все отряды из плавней на фронт уйдут?
— Не отряды, Тимка, а те казаки, которые в наших рядах захотят биться за свою Родину, за революцию.
