По мягкой дороге, что вьется вдоль речки, рыжие, белолобые быки тащут телегу. Заложив руки за чубатую голову, спит в телеге, на охапке сена, молодой казачонок. Дорога свернула влево и пошла по–над глубокой поросшей терном балкой, а речка закрутилась петлей и пропала за вишняками небольшого хутора.
Из балки быстро поднялись трое в черкесках, с винтовками в руках. Передний, седоусый казак крикнул:
— Э-эй! Это ты, Тимка?
Казачонок встрепенулся и остановил быков. Казак подошел к телеге.
— Что нового, Тимка?
— Есаул Гай сегодня ночью был у нас. Наказывал передать полковнику, чтобы выслал ему на хутор Черныша полсотни хлопцев и пулемет.
— Что еще говорил есаул Гай?
— Говорил, что от самого Врангеля к нам генерал приехал, будет командовать всеми отрядами, что по плавням прячутся.
— Генерал, говоришь… Из Крыма… Вот оно што–о–о! Ну, значит, скоро…
— Еще говорил, — летом наши на Кубани будут. Из–за моря помощь идет: англичане и французы оружие прислали.
— Ну, а в станице как?
— Казаки ревкомом дюже недовольны. Новый продкомиссар заявился. С бомбами у пояса, весь в кожаном.
Хлеб забирает. И к нам приходили, два чувала муки взяли и всю початку… Я не давал сперва, так один плетью меня огрел… «Бандитское отродье, — говорит, — все у вас, бандитов, позабираем».
— Ничего, Тимка, недолго уже. Сколько их?
— А кто его знает. Должно, взвод.
— Как из станицы выбирался, небось, пытали, куда едешь?
— Да. Я отговаривался — в степь всходы смотреть… оно взаправду надо туда проехать.
— Добрые всходы. Мы вчера с Еркой глядели. Ну, паняй! Да накажи матери, чтоб белья передала, а то смениться не во что.
Тимка порылся в сене, вытащил ковровую торбу и подал казаку:
— Нате, батя. Там белье для вас и Ерки, рушники, портянки, сало…
Казак улыбнулся и бережно взял торбу.
— Вот спасибо, а то овшивели мы тут. Ну, паняй! Ежели что случится, помни, встреча здесь. Каждую ночь наши хлопцы возле этого места будут дежурить.
3
Семен Хмель, командир конной сотни станичного гарнизона, собрался починять забор возле своей хаты, когда к воротам подъехал его ординарец, держа в поводу командирову лошадь.
— Эй! Товарищ Хмель, начальник требует.
Хмель молча подтянул шаровары, поднял топор и пошел в дом. Пройдя через кухню в комнату, он искоса посмотрел на сестру.
У окна смуглая, похожая на цыганку, девушка–подросток вышивала цветными нитками полотенце.
— Что, Тимке рушник готовишь? — резко спросил Хмель.
Девушка ничего не ответила и лишь ниже склонила над шитьем голову.
Хмель надел поверх чекменя серую черкеску, шашку и, пристегивая к наборному поясу маузер, подошел к сестре.
— Отец — партизан, за Советскую власть голову сложил, а дочь с бандитом путается. Куда как хорошо!
— Девушка прошептала: И вовсе он не бандит. — Она подняла на брата большие черные, полные слез глаза. — Не виноват он, что Шкуро мобилизовал его брата.
— А ты и веришь Тимкиным россказням? Хоть бы мать свою вспомнила; за меня да за батька нашего при кончили ее беляки!
Хмель сильно хлопнул дверью и вышел во двор. Наталка видела в окно, как брат, не касаясь стремян, вскочил на лошадь и поднял ее в галоп. Наталке стало грустно.
Брат был пятнадцатью годами старше и заменял ей погибшего в бою отца. Она знала, что брат никогда не даст согласия на замужество ее с Тимкой. «А чем виноват Тимка, что его отец и брат были у белых? Ведь их уже нет, а сам он, может быть… А что, если попросить брата взять Тимку к себе в сотню? Да только нет, не возьмет. У него в сотне все — партизаны, его старые друзья по фронтам. Еще посмеется или выругает».
Наталка снова принялась за шитье, но через минуту швырнула его на стол и расплакалась.
4
Командир сотни хмуро слушал своего начальника, то и дело посматривая на улицу, где строился его отряд. Начальник гарнизона, молодой казачий офицер, взволнованно провел ладонью по лысеющему лбу.
— Это второй налет за последнюю неделю, Семен Матвеевич. В понедельник двух продработников зарубили, сейчас опять двух. Скоро нельзя будет со своего двора на улицу выйти… Вы, Семен Матвеевич, поезжайте на хутор старого Черныша, там, есть сведения, банда есаула Гая сосредоточивается для налета на Канеловку. Комендантская же рота останется здесь, в резерве.
— Силы банды вам известны, товарищ Петров?
— Говорят, сотня конницы при одном пулемете.
Хмель, уловив в голосе начальника гарнизона нотку неискренности, передернул плечами и поднялся. Встал и Петров. Оба испытующе смотрели друг другу в глаза.
— Сотня?.. А может — три? Известно ли вам, товарищ Петров, что в наших плавнях у одного полковника Дрофы несколько сот человек?
Начальник гарнизона хотел что–то возразить, но Хмель перебил его нетерпеливым движением руки:
— А у меня в отряде, вы знаете, шестьдесят семь сабель при двух пулеметах… Я был партизаном, потом командовал эскадроном у Киквидзе… я не могу… не привык зря рисковать людьми.
— Что ж вы хотите, товарищ командир сотни?
— Я требую вызова карательного отряда.
— Ах, вот оно что!..
— Я знаю плавни, как свой сад. Я проведу отряд тропами в самую глушь.
— Чтобы весь отряд утопить в трясине?! Впрочем, я дал телеграмму в Ейск. Ответили, что отряд сейчас занят операцией против полковника Рябоконя, просили обойтись своими силами. Сюда на этих днях прибывает кавалерийская бригада. А пока я вас очень прошу пугнуть Гая и загнать его в плавни.
«Черт его знает, может, он и прав», — подумал Хмель и ответил:
— Хорошо, я поеду.
— Вот и отлично, — улыбнулся Петров и, взяв Хмеля под руку, направился с ним к двери.
— Кстати, Семен Матвеевич, у вас в сотне исключительно бывшие партизаны, почему вы не хотите брать молодежь?
И опять Хмель подумал: «Пожалуй, Петров прав, поеду — пугну Гая: не в первый раз. А придет бригада, — мы ему кишки выпустим. И насчет отряда правду сказал, надо отряд пополнять».
5
Заведующий финансовым отделом ревкома — он же управляющий маслобойкой, — сухонький небольшой старичок с рыжеватыми с проседью усами, подошел к бедарке. Возле нее стояли два пожилых казака с шапками в руках. Третий, молодой, в защитной гимнастерке, оправлял сбрую на мышастом коньке с отвисшей от старости губой.
Старичок схватился руками за края бедарки и, кряхтя, уселся на охапке сена, положенного на сиденье. Взяв веревочные вожжи, он строго поглядел на казаков:
— И не просите, казаки. Когда мог… делал, а теперь никак нельзя.
Оба пожилых заговорили сразу:
— Уж ты, Митрич, не отказуй, похлопочи… Не дай
помереть голодной смертью.
— Зря просите, старики. Видели нового продкомиссара? Уж такой лютый! — Митрич вздохнул. — Говорят, из Москвы. Самим Совнаркомом прислан.
— Неужто вчистую… до последнего зерна?
— Значит, так надо. Армия, слышь, голодает.
В разговор вмешался третий, в защитной гимнастерке.
— «Надо–надо!» Что ж нам, лебеду жрать, что ли? А у других еще ни разу не брали!
— Возьмут и у них. А ты еще молод, тебе бы помолчать следовало!
— Жрать одинаково все хотят.
Митрич пожевал губами, словно хотел возразить, но, видимо, передумав, дернул вожжи. Мышастый конек нехотя направился к раскрытым воротам.
На улице Митрича окликнул человек в синих, непомерно широких галифе и солдатской гимнастерке. На плечи его была накинута серая офицерская шинель.
— На маслобойку? — спросил он.
— На маслобойку, товарищ военком.
Человек в шинели подошел к бедарке и протянул руку.
— Здравствуй, Митрич!
Митрич приветливо улыбнулся.
— Здравствуйте. В ревком идете?
— Угу. Ты зайди вечерком, поможешь сводку написать.
— Зайду. Слышите, казаки дюже недовольны. Уж больно продотрядчики лютуют.
Военком поморщился.
— Ничего твоим казакам не сделается. Армия без хлеба, в России голод, а твои казаки пшеницу — в землю, а сами за винтовки да в плавни.
— Полегче бы надо…
Тут будем полегче, а на фронте красноармейцы пояса будут потуже затягивать — так, что ли, по–твоему?
— Эх; товарищ военком, долго ли до греха? Восстание поднять могут. Ведь продкомиссар у иных все под метлу вымел.
Военком задорно сдвинул на затылок фуражку:
— Пусть попробуют! — Но, видно, предположение Митрича о возможности восстания озадачило его. Он уже не так уверенно добавил:
— Генерала какого–то ждут. Полстаницы самогон
варит. Видать, генерал тот выпить не дурак. Вот бы нам с тобой, Митрич, на генерала того посмотреть.
Митрич усмехнулся.
— Что, давно не бачили, соскучились?
— Ей богу, давно. Последнего из тех, что на мою долю пришлось, в восемнадцатом зарубал.
