Говорил Илья Антонович перед микрофоном спокойно, и совсем не похоже было, что он читал. Несколько раз добавил от себя «так сказать», «это самое» и даже целую фразу — «Вообще за строительство жилья пора приниматься всерьез», отчего у меня екнуло сердце — подобная отсебятина тогда строжайше запрещалась.
— Сильно! — воскликнул председатель, так и не заметивший отсебятины Шулякова.
Вскоре Илью Антоновича утвердили директором судоремонтного завода — предприятия довольно крупного, но отстающего, куда безуспешно пытались послать «на усиление» того, другого, но согласился один Шуляков, он, видимо, не умел отказываться.
Года через два-три судоремонтный как-то незаметно выдвинулся на видное место, и в горкоме партии нам, репортерам, советовали: «Сходите-ка туда, там много интересного. Главное — по всем показателям план перевыполняют».
Человек, как известно, привыкает ко всему, привык и я вместе с другими работниками радио, что на судоремонтном хозяйствует Шуляков, обосновался там прочно, надолго, и когда его избрали первым секретарем горкома партии, это было для меня, да и вообще для многих, как-то вдруг, неожиданно. И сразу же почему-то поползли по городу разные слухи и толки о новом секретаре, порою анекдотические. Рассказывали, например, такую историю. Будучи директором, подошел Илья Антонович к молодому токарю — лентяю порядочному, покачал головой:
— Такой здоровый, такой крепкий, а норму не осиливаешь.
— Э-э, говорить-то легко. Попробуйте сами, — грубовато отозвался токарь.
И вот на другое утро Шуляков пришел в цех, к удивлению рабочих, в старом комбинезоне и сказал ершистому токарю, что сам проработает смену на его станке. Конечно, все это выглядело несколько по-мальчишески; во всяком случае, никто из директоров в нашей области никогда ничего подобного не проделывал. Илья Антонович обтачивал валики — работа не сложная, но требующая сноровки и быстроты, а парень, как дурак, болтался возле него; пот ручьями лил с директорского лица, упрел порядком Илья Антонович, но все же дотянул до конца смены — норма, конечно, была перевыполнена — и сказал парню, махая перед его носом своим длинным замасленным пальцем:
— Вот так и робь. Понял?
Никто из нас — несановных людей — не боялся с любым вопросом зайти к нему. А звонили Шулякову, когда кому взбредет на ум, и в кабинет, и даже на квартиру. Рассерженный слишком докучливым человеком, Илья Антонович кричал в телефонную трубку громко, но отнюдь не барственно: «Послушай, дорогой товарищ, неужели с такой мелочью надо обращаться непременно к секретарю горкома? Твое дело и без меня могут успешно решить». В голосе секретаря столько было искренней досады и в то же время дружелюбия, что жалобщик морщился от собственной бестактности. Шуляков все же часто, против своей воли, ввязывался в мелочи, помогая, а порою и потакая настойчивым просителям, и его безжалостно ругали за это на конференциях и пленумах. Люди эксплуатировали его доброту, его отзывчивость, урывая у Шулякова время, а ведь нет ничего страшнее бесконечных, может быть и важных для отдельного человека, мелочей, утопая в которых руководитель может упустить первостепенное, главное.
Был он прост. И прост не показушно, не наигранно, что случается у иных руководителей, которые гонятся за популярностью; казалось, что велюровая шляпа, светло-серый костюм, который полюбился ему, и галстук случайны на нем, а постоянно он носит кепку с погнувшимся козырьком и старорусскую расписную рубаху-косоворотку. Рассказывали, что Илья Антонович до смерти любил пельмени, блины, шаньги, оладьи, завариху, кулагу и другие древние русские блюда, что-то было в нем все же от старого сибирского мужичка. Был забывчив — то авторучку оставит в чужом кабинете, то карандаш, то папиросы, и эта забывчивость как-то не вязалась с его постоянной аккуратностью, пунктуальностью, и, конечно зная за собой подобную слабость и немножко стыдясь ее, Шуляков говорил: «Тридцать рублей в месяц (счет велся еще на старые деньги) я отвожу из своего бюджета на утерянные ручки».
Любил ходить пешком. Об этом знали многие и старались поймать его на улице. Иногда прохожие видели прелюбопытную картину: стоит Шуляков, держит собеседника своей здоровенной ручищей за борт пиджака и говорит ему что-то с раздражением, а собеседник, вытянув лицо, согласно кивает головой.
Работал в горкоме партии заведующим отделом пропаганды и агитации маленький, юркий человек по фамилии Патрахин. Перевелся он из сельского райкома. С легкой руки Шулякова его сразу же прозвали «бумажным завом». И было за что: Патрахин имел необычайное пристрастие к писанине, — всегда что-то строчил, исправлял, черкал, бормоча недовольно; весь стол свой завалил газетами, книгами, журналами, справками и сводками.
Рассказывают… Как-то Шуляков зашел в отдел и спросил инструктора:
— Когда свою справку представите? Уже все есть, кроме вашей.
Горком проверял работу учреждений культуры, и вопрос этот должен был обсуждаться на бюро.
— Еще позавчера написал, — ответил инструктор. — Да Петр Петрович забраковал. Я уже два раза переделывал, а ему все что-то не нравится.
— А что он говорит?
— Да по языку… О наглядной агитации велел немного добавить, а в остальном — по языку. А по-моему, все там нормально. — Инструктор помолчал и добавил уже тише и недовольно: — Сегодня сам все переделывает. Фразы с конца записки на начало перетаскивает и наоборот.
Секретарь горкома вызвал Патрахина.
— Должен сказать вам, Илья Антонович, что работники горкома еще не научились писать как следует, — начал Патрахин. — Любой наш документ должен быть грамотным. Как же иначе?
— Это верно, — поддакнул Илья Антонович.
— В райкоме, где я работал, мы до конца доводили все справки и постановления.
— Трудились в поте лица, — пробормотал Шуляков.
Патрахин не понял иронии и заулыбался:
— Там мне в основном поручали. Доклады для первого секретаря писал и тексты выступлений готовил для него. И вы поручайте…
— Ишь ты!.. — нахмурился Шуляков.
— Я не пойму вас, Илья Антонович.
— А и понимать нечего. Когда закончите свою справку, перепечатайте и принесите. Да захватите и черновики.
Тот приволок все, уверенный, что секретарь наконец-то убедится в его необычайных способностях «готовить документы», «доводить дело до конца», а ведь это так важно — «доводить до конца»; хотя бы этим да выделимся, хотя бы… Ведь строить карьеру обычным путем не просто, совсем не просто, а если будут говорить: «Только он может…», «Надо спросить у…», следует имя-отчество…
Шуляков прочитал материал и пришел к выводу: Патрахин улучшил текст, но справка, написанная инструктором, тоже годилась.
— Послушайте, зачем вы, вы лично, почти два дня возились с этой бумагой? — начал Илья Антонович, вновь вызвав к себе Патрахина.
— Вы считаете, что из горкома могут исходить любые безграмотные сочинения? — решил дать бой Патрахин.
— Да послушайте, — все еще спокойно продолжал Шуляков, — ведь нет предела совершенствованию. Попадет ваша справка кому-то другому, он тоже будет над ней мудрствовать. Хороший документ — понятие очень неопределенное, каждый понимает по-своему.
— То есть как неопределенное? — строго спросил Патрахин, привыкший о всем судить просто и прямолинейно. — Как неопределенное? — повторил он и тут же осекся, вспомнив, кто перед ним, и уже тихо и покорно добавил: — Я не пойму, Илья Антонович…
— Ну, какой же это хороший документ, коли в нем полно выспренностей и каких-то крикливых фраз. У вас есть этот грешок. Так вот… Надо прежде всего, по-моему, учитывать назначение документа. Справка эта никуда не пойдет, ни в каком деле не останется. Кое-какие факты используем для постановления, и все. Это мелочь.
— Я думаю, что в нашем деле нет мелочей, Илья Антонович.
— Как это нет?
— Ведь и вы!..
— Что я?
— Извините…
— Говорите, не бойтесь.
— Вот позавчера… бабка та приходила… Вы с ней больше часа беседовали. А ведь это было перед самым бюро, без бабки полно работы.
— Бабка… А вы знаете, что это за бабка? Бабка!.. Ее отец был председателем волисполкома, а мать — активистка-учительница. Оба старые коммунисты. В феврале двадцать первого года, когда был мятеж, их схватили кулаки, связали вместе и бросили в прорубь. Живьем. В Иртыш. Километрах в тридцати от Тобольска. А она, эта самая бабка, ее звать Марией Ивановной, весь век проработала в деревне, и не как-то там… а избачом, председателем сельсовета и председателем колхоза была, сколько-то лет в райисполкоме работала. Вместе со старыми коммунистами в молодости коммуну создавала. Сын на фронте убит. А сейчас живет в подвале, в одной комнатке с родственницей. И комната принадлежит не ей, а родственнице. Конечно, я мог бы отмахнуться: иди в горисполком, я квартирами не занимаюсь. Но я же человек, я коммунист! Мелочь мелочи рознь, дорогой товарищ.
