— Потерпи, Яша, потерпи. Скоро приедем.
Проехали мимо Цыганских озер. Озер, собственно, нет, — низина, а точнее, впадина, поросшая грубой осокой, камышами, а по краям — жидким кустарничком. В центре этой впадины — кочковатое болотце. Старики говорят, что лет сто назад здесь были большие мелководные озера. И произошла тут одна история, о которой те же старики вспоминают не иначе, как с содроганием. Несколько цыган увели лошадей из их деревни. Деревенские догнали их в лесу и всех, как одного, порешили. А петелинские крестьяне свое поганое дело вытворили — выгнали из домов цыганок и цыганят, родичей убитых конокрадов. Зима, как нарочно, выдалась неслыханно морозной. К ночи буран нахлынул. И цыганки с ребятишками, убегая неведомо куда, все как есть померзли близ озер, в зароде. Утром поехали мужики за сеном, видят — мертвецы. С той поры и прозвали эти озера Цыганскими.
Дождевая белизна, ветер и сырость вдруг напомнили ему окопную жизнь, когда все на тебе и вокруг тебя в ненастье становилось прилипчиво мокрым, грязным, и ты не знал, где и когда сможешь обсушиться. Вот это незнание — где и когда? — было тяжелее всего. Одной землицы сколько на фронте перекопал. И сейчас бы еще заравнивал. До сих пор иногда мерещатся ему ночами фронтовые сполохи, разрывы снарядов и кажется, что вздрагивает под ним кровать. Вот тебе и железные нервы! Да что там!.. Безразличен ко всему только труп. Мошков всю жизнь работал до одури, чувствуя при этом какую-то странную, злую радость, не покидавшую его даже дома и уже непонятную ему теперь. Дескать, когда-нибудь потом, потом буду отдыхать, сейчас не до этого. И прогнал, сжег свои молодые годы.
Кажется, конца не будет слякотной дороге, мокрым лугам и почерневшему лесу. Никого. Пустынно. Хоть бы птица какая-нибудь пролетела. Замирает тайга в ненастье.
— Ну, как, Максимыч? — спросил Мошков нарочито бодро.
— Ниче, — не своим голосом выдавил Охохонин.
— Скоро приедем. Потерпи, дорогой.
О, если бы все было так, как ожидаешь! Как предполагаешь. А главное, как хотел бы. Но!.. Возле безымянной речушки они увидели знак, запрещающий проезд (дорогу ремонтировали). Начались всякому здесь знакомые дорожные мучения: машинешка подскакивала, шаталась, падала и выла на все лады. Заскользила-поплыла куда-то влево, будто по катку и, накренившись, судорожно подергалась и застыла. Стали слышны приглушенные стоны Охохонина, тоже смахивающие на вой.
«Этого еще не хватало, — с раздражением подумал Мошков, вылезая из машины. — Ладно хоть сапоги надел».
Пахло мокрой травой и навозом. Петр Петрович знал: никакого навоза тут нет, это здешняя земля так странно пахнет, когда отсыреет. Ветер по-прежнему гнал белый молочный дождь.
Мошков оглядел левые колеса машины, наполовину погрузившиеся в яму с густой грязью. Уже виднелся конец объезда.
Пока он раздумывал, как и что, Евдокия натаскала невесть откуда сосновых веток, сушняка и подложила под колеса. Тихоня, тихоня, а везде успевает.
— Гони, Петр Петрович!
Мошков подскочил к тальнику, отломил веток пять (не сразу и оторвешь, черт их дери!) и тоже бросил под колеса — надо же что-то и самому сделать.
Машина, взревев, зло выскочила из ямы.
Вскоре показалась маленькая деревушка, где тоже был объезд. Мошков, пыхтя, вылез из машины, чтобы посмотреть, нет ли и тут какой-нибудь ямы, колдобины. Приземистые избы и амбары кучились возле дороги, как бы собираясь перебраться, перепрыгнуть через нее, почернев от влаги и приобретя, под стать погоде, крайне унылый вид. Из ближней пятистенки неслись пьяные голоса, там надрывалась гармошка, и какая-то баба визгливо выкрикивала: «Эх, эх, эх!..» Видать, пляшет. К дороге бежала молоденькая, с растрепанными волосами девка. Краснорожий, с пьяными глазами парень догнал ее и дернул за руку.
— Да отстань ты от меня! — крикнула девка.
— Ну, что ты корчишь из себя?
— Отстань, говорю! Налил шары-то.
— Еще чего-то фасон гнет.
— Че ты пристал к девке? — сказала Евдокия. Но по-особому сказала — таким голосом просят, умоляют.
— Нет, ты все же пойдешь!
— Хоть кол ему на голове теши, — продолжала орать девка. — Уйди, добром прошу!
— Фу-ты, ну-ты, елки гнуты! — Парень пьяно вихлялся, дергая руками — передразнивал девку.
— Иди, давай, иди, — уже другим, заметно сердитым голосом сказала Евдокия. — Будь ты неладен! А то вот возьму и угощу палкой этой.
— Че-го?! — удивился парень, насмешливо оглядывая женщину.
— Съезжу вот по дурному-то колгану. Поворачивай давай, ать, два!
«Ну и Евдокия! — дивился Петр Петрович. — Вот те и тихоня».
— А ты откудов выползла? — придвинулся к Евдокии парень. Крепко же его пошатывает.
— Кончай концерт! — осматривая машину и не поворачиваясь к парню, сказал Мошков.
Парень глянул на широкую спину Мошкова и задиристо хмыкнул:
— Хм! А ты-то чего еще тут?!.
— Веди себя как полагается.
Петр Петрович повернулся к парню. И тот, поглядев на строгую, явно начальническую физиономию Мошкова, сказал:
— А че… Почему она?..
— А потому, что ты рылом не вышел. — Он тут же пожалел, что сказал такое. Не то и не так надо говорить.
— Ну, бляха! — снова взвинтился парень. — Тебе-то что надо?!
— Иди, иди, милый, — совсем дружески проговорил Петр Петрович, будто приглашал чайку попить. — И оставь девушку в покое.
Это был чужой колхоз, в своем на Мошкова никто так вот рот не разевает. Но девка все же узнала его:
— Здравствуйте, товарищ Мошков! Видите, что вытворяет? Надоел хуже горькой редьки. Трезвый еще ничего, человек как человек. А под пьяную лавочку — что хошь вытворит.
— А что, выпить нельзя? — сказал парень.
— Давай-ка не прикидывайся дурачком, — зашумела девка.
— Да на холеру вы мне сдались! — махнул рукой парень и пошел к дому, где продолжали отчаянно наяривать на гармошке.
У другой стороны объезда, с краю деревни, возле прясел стояли двое — молодой долговязый мужик и беременная женщина с нежным детским личиком. Мужик поднял руку:
— Довезите нас до больницы. Рожать ей.
— Да вы что?! — удивился Мошков. — У себя машины не нашли? И почему без фельдшера?
— Да я думал, что она еще с недельку походит, — удивленно махнул рукой мужик. — А ее вон корчить начало. Хотел соседа Ваньку Нарбутовских упросить, чтоб довез. А он и сам слег.
— Почему без фельдшера? — опять, уже грубо спросил Петр Петрович.
— Нету у нас никакого фельдшера. Это надо в Комарово ехать. Так уж лучше сразу в Петелино.
— Садись, мамаша, — весело сказал Петр Петрович. — Сейчас доставим тебя, куда требуется.
Долговязый без конца болтал. Видать, был доволен, что все так легко устроилось — сели, едут.
— У мамы моей было девять детишек. А у тетки Лизы, у сестры маминой, у той человек, наверно, пятнадцать.
— Ну, вот и у вас будет столько же, — не очень ловко пошутил Мошков.
— Нет, нам много не надо.
— «Много не надо», — передразнила его жена. — Тебе-то что. Тебе не рожать. Вот принесу одного, и хватит. Еще не знаю, как рожу, — добавила она тихо и отрешенно.
— Не бойсь, — протянула Евдокия. — Все рожают, не ты одна. На то и баба.
Стараясь приподнять настроение пассажиров, Петр Петрович весело сказал:
— Кого ждете? Мальчика, девочку?
— Да это все равно, — тоже весело отозвался долговязый.
— Живот-то у тебя, девонька, что-то большеват, — раздумчиво проговорила Евдокия. — Впервой рожаешь?
— Первый раз.
— Тем более. Может, и двойня.
— Типун тебе на язык, — вдруг грубо сказал Охохонин. Совсем по-здоровому сказал.
— Врач говорила, что будет один.
— Ну, они скажут!.. — Это опять проговорил долговязый.
— Да иди ты!.. — рассердилась роженица.
К Петелино подкатили в сумерках. Село разбросалось на взгорьях; дома будто сползали по мокрой склизкой земле, книзу, к озеру, покрытому сонной темно-серой дымкой. Сквозь косой дождь как-то по-особому — опасливо и нахально — проглядывали красноватые огоньки села. Здесь, возле озера, перед взгорьем дорога была в глубокой грязи. Машина едва-едва шла, трясясь и дергаясь и все плывя куда-то вбок. Беременная женщина заойкала, потом закричала: «Аа!!! Ааа!!!» Застонал Охохонин. Беспокойно завозились Евдокия и муж роженицы.
«Еще рожать будет», — подумал Мошков с испугом.
Он не знал, как это бывает. Отродясь не видывал. Видел роды коров, лошадей, овечек. Но там другое. Чего не знал, того не знал.
Кажется, он повернул куда-то не туда, машина вдруг резко клюнула, накренилась, и мотор заглох. Опять яма. Да еще какая. Он сразу понял: это — намертво, так просто отсюда не выкарабкаешься.
Грязь, колдобины только на окраинах, а дальше, на взгорьях, дорога ничего. «Тут вот, тут надо было прежде всего улаживать дорогу-то», — злился Мошков. Он опять обошел вокруг машины, слыша, как шебаршит, булькает, хлещет и хлещет ядреный дождь и доносятся приглушенное ойканье и стоны беременной. Петр Петрович торопливо зашагал, почти побежал, не разбирая дороги, к большой пятистенке на конце квартала, у ворот которого стоял-дремал «газик». Все в этом доме было по-деревенски открыто, доступно.
