Сергей Герман - Штрафная мразь

Лученков буквально почувствовал, как вздрогнули плечи Печерицы.

Представил себе, что будет дальше. Сейчас тот начнёт тянуть время. Снимет сапог и заново намотает портянку. Нельзя же бежать со сбитой портянкой! Потом подтянет ремень и плотнее натянет ушанку. Посмотрит на капитана умоляющими глазами, в надежде на то, что он отменит свой приказ.

Глядя на это, ротный повторит команду, сопровождая ее матом, клацнет затвором автоматом и солдат побежит вперёд.

Но Печерица молча теребил ремень винтовки, потом выдохнул с тоской:

— Не пройду я… командир. Снайпер… сука..!

Несколько мгновений Половков смотрел ему в глаза. Перед ним был обыкновенный русский мужик. В рваной и прожжённой телогрейке, вислозадых ватных штанах и разбитых сапогах. Букашка, человек-нуль, с которым жизнь всегда делала всё, что хотела.

— Я приказываю!

У Печерицы дёрнулся кадык — «Ну все, пи…ц», побледнел и, пригнувшись, побежал вдоль насыпи. Лученков прижал к плечу приклад пулемёта, прикрывая связного.

Прозвучал выстрел. Пули выбила фонтанчик земли прямо перед ногами Печерицы.

Он упал, пополз. Новый выстрел ждал недолго. Снайпер не выдержал искушения. Выстрелил. Пуля пробила каску и голову. Печерица ткнулся носом в холодную землю.

Он и раньше не противился судьбе. Ни тогда, когда в колхозе искали виновных в падеже скота. Ни на войне, когда посылали с винтовкой на танки. Ни сейчас, когда его послали на верную смерть.

Ел и одевал всегда не то, что заработал своими руками, а то что ему с барского плеча давала Советская власть.

И даже выпив он никогда не роптал на то, что не видел в своей жизни ничего хорошего и светлого, в только каторжный труд от зари до темна. Да слабую надежду на то, что когда — нибудь настанет коммунизм.

Лишь иногда выкашливал из груди вместе со слезами:

— Живу всю жизнь словно пёс на цепи…Бросят косточку, я и рад. А свобода ровно на длину цепи.

Лученков успел заметить вспышку от выстрела. Тут же ударил по ней очередью из пулемёта.

Волоча за собой пораненые руки и ноги, и волоча винтовки, ползли легкораненые. Кто-то надеясь, что ему помогут звал санитаров, кто-то истошно, зло матерился и лихорадочно загребал руками, стараясь как можно скорее укрыться в ближайшей воронке или своей траншее. Кому не досталось пули, завидовали легкораненым. Их, смывших вину кровью, ждали госпиталь и направление в обычные части. Раненых в следующую атаку не погонят. Но нужно было еще доползти до своих и дожить до тылового лазарета.

Следом за ранеными, тесно прижимаясь к земле, поползли в свои траншеи и несколько человек из наступавших. Залегли в какой-то воронке.

Уже заметно рассвело. Повсюду шла стрельба. Визжали мины. Они взрывались, едва коснувшись земли, образуя круглые грязные ямки. Осколки визжали кружились, будто примеряясь, куда упасть.

Земля непрерывно содрогалась и стонала от взрывов.

Необстрелянные штрафники метались по воронке, пытаясь спрятаться от осколков.

— Чего дергаетесь? — Раздался чей то хриплый голос. — На меня смотрите. Пока я спокойно сижу — не бойтесь. А вот когда моя жопа перед глазами мелькнет — вот тут надо поторапливаться! Ясно?

Лученков поднял голову. На дне воронке сидел Павлов, грязными пальцами сворачивал самокрутку. Глеб лишь кивнул головой.

В воронку продолжали сыпаться комья земли. Мины падали с полчаса.

Штрафники вяло переговаривались:

— Вот епть! Вляпались мля!

— Фули сидим? Надо вперёд, а то закидают минами!

— Ага, давай! Беги, если жить передумал! Там же и ляжешь!

Половков понял, что атака сорвалась. Теперь взводным будет легче было поднять мертвых.

— Прохлаждаетесь?! — прохрипел он, подбегая. — Боевые товарищи гибнут, а вы блох давите?! В бога душу…

Штрафники молчали.

— А ну вперёд! — закричал ротный, срывая голос. — Пристрелю! Вперёд!

Держа в руках автомат, поискал кого-то мутными глазами. И вдруг закричал остервенело, жилы на его шее напряглись:

— Встать, сучьи дети! В божину Христа, Господа бога мать! — Он пинал залёгшую цепь сапогами и стрелял над головами, не особо заботясь о целости черепов подчинённых.

Гулыга натянул на глаза каску.

— Хер мы ребята угадали. Полежать сегодня вряд ли удастся!

Лученков увидел, как он встал, подхватил с земли винтовку и крикнул, повернув к лежавшим злое потное лицо:

— Ну что воры? Когда преступный мир дешёвым был? Вперёд! В рот пароход!

Появилась мешковатая фигура старшего лейтенанта Васильева в разорванной на спине телогрейке. Штрафники услышали его мат.

Поняв безысходность своего положения, кто отчаянно матерясь, кто просто молча стиснув зубы, стали подниматься. Потом рванули вперёд.

Это был отчаянный бросок навстречу собственной гибели. Трудно было уцелеть под таким огнем. Разрывы мин громыхали справа и слева от бегущей и что-то кричащей толпы штрафников. Разрывы оглушили, и выкосили половину.

В это же самое время Половкова сильно ударило в правую ляжку. Нога онемела как от судороги и по штанине потекло что — то горячее.

Нужно было остановиться, осмотреть и перевязать рану, но Половков знал, что если остановится, то уже не сможет идти. Атака без него захлебнётся.

И он бежал, припадая на правую ногу, бежал и рычал как раненый зверь. Рядом с ним бежали его штрафники, его золотая рота, штрафная мразь.

Внезапно у него кончились силы и капитан Половков упал.

Но штрафники уже были перед линией окопов и уже швыряли куда-то гранаты.

Разгорелась ожесточённая рукопашная схватка. Во всеобщей сумятице слышались хрипы и мат — перемат.

Во второй половине войны в штыковые атаки практически уже не ходили. Но в штрафных ротах штыки, ножи и саперные лопатки применялись часто. Штыковая атака это был конёк штрафников. Их козырная карта, которую они напоследок держали в рукаве. Немцы знали, что смертники не боятся ран и увечий. Ранение было для них условием освобождения и реабилитации. Свою вину они должны были смыть кровью, неважно чьей, вражеской или своей.

Но рукопашная схватка — страшная штука. Обоюдно страшная. Стрелять издалека легче, чем резать человека ножом или бить его в лицо сапёрной лопаткой.

В мясорубке рукопашной часто не оставалось ни победителей, ни побеждённых, а были только обезумевшие, рвущие друг друга в клочья люди.

Для того чтобы выжить самому, бить человека в ножом в живот, лицо, грудь… Видеть его глаза, его кровь. Слышать его крик…

Ещё неизвестно, что страшнее: Понимать, что сейчас враг убьёт тебя. Или знать, что сейчас должен убить ты. Видеть ненавидящие глаза незнакомого тебе человеку.

Оставшиеся в живых возвращались из боя, из атаки подавленные и безучастные ко всему. С пустыми глазами. В состоянии прострации. Не реагируя на боль от полученных ран.

Были случаи, когда после боя люди сходили с ума.

Штрафники, обозленные большими потерями, шли напролом и наконец-то дойдя до немецких окопов зарычали, захрипели, захлебнувшись кровью и рвотой рукопашного боя.

Гулыга рванулся и влетел прямо в середину мешанины человеческих тел. Он что — то кричал и резал, кромсал ножом чьи-то лица, руки, животы. Ему в лицо ударил фонтан крови из чьй — то перебитой сонной артерии и он, размазывая по лицу солёную липкую кровь не понимал, чья это кровь, его собственная или человека, которого он убил.

Руки были осклизлые и липкие. Они почему-то сильно, до тошноты пахло внутренностями человека.

У Лученкова в пулемёте закончились патроны. Он подхватил чью-то винтовку с примкнутым штыком. Побежал вперёд.

Прямо на него бежал долговязый немец в каске, надвинутой на глаза.

Серо-зеленая шинель была расстегнута, и полы, темные от воды, развевались широко и размашисто. Все в нем было крепко и несокрушимо-основательно.

Немец бежал прямо на него. Прикладом карабина он прикрывал свой живот.

«Патронов в карабине нет»- Понял Лученков. — Иначе бы стрелял.

Остриё штыка он нацелил ему в лицо. И только немец стал заносить приклад, для того, чтобы нанести удар, он сделал ложный выпад в голову. Немец дёрнулся инстинктивно. Лученков ударил в живот. Штык вошел неожиданно мягко, словно в подушку.

Из уголка оскаленного рта потекла струйка крови. Немец уронил автомат и ухватившись обеими руками за штык винтовки стал опускаться на колени.

— Да отцепись же ты, сука! — Испуганно закричал Лученков, выдернул штык и побежал дальше.

Перед бруствером валялась целая куча ржавых консервных банок. Прыжок вниз. В немецкую траншею ввалилась орда перемазанных землёй, кровью, отчаянно матерившихся и воющих штрафников.

Перед Лученковым спина, затянутая в чёрные ремни солдатской портупеи.

На ней ранец с рыжим лохматым верхом.