Сергей Герман - Штрафная мразь

Руки Половкова были испачканы кровью, снег под ним был бурым. Он оставался безразличным к её прикосновениям, лишь натужно, тихо стонал.

— Вы в крови.

— Это из ноги. Зацепило.

Она разрезала ножом его штанину. Вытерла кровь, пытаясь разглядеть рану.

— Это просто царапина, — сказала ободряюще. — Не двигайтесь, сейчас перевяжем.

Половков скривился. Он был бледный, кружилась голова. Сбоку взглянул на санинструктора. И заметил не только грязную телогрейку и рваные ватные штаны, но и длинные ресницы, нежный румянец на обветренных щеках.

Ему даже захотелось дотронуться до её щеки, взять их в свои ладони, но показалось, что для командира штрафной роты это будет выглядеть несолидною. Он вдруг совсем растерялся и кашлянув сказал:

— Спасибо спасительница, а я дурак, хотел тебя в блиндаже оставить.

Ловко разрывая бинт, санинструктор матюкнулась.

— Так не только вы! Вы мужики все мудаки редкостные! Чтобы вы без баб делали!

Передала бойцам перевязанного Половкова и те оттащили его в блиндаж. До конца боя он оставался на передовой. Корректировал огонь, руководил боем, отправляя связных с приказами к командирам взводов.

Невесть откуда прилетевший осколок ударил Зою в ягодицу. Не тяжело. Но шок, кровь, боль.

Никому до неё не было дела. Все в немецких окопах. Рядом только убитые и раненые. Санинструктор сделала попытку самостоятельно перевязать рану, но неудобно. Сзади ничего не видно. Больно! Она расплакалась, не столько от боли, сколько от обиды.

«Как давать — так всем полком приходят! А как перевязать, так некому! Вернусь из госпиталя, никому не дам!»

Самостоятельно доползла до траншеи.

Легкораненый солдатик достал из её сумки с красным крестом перевязочный пакет. Задрал телогрейку. На её ватных штанах сзади, темнело кровавое пятно. Из рваной дыры торчал окровавленный клок ваты.

Штаны, пропитанные кровью, присохли к ране. Зоя решительно рванула, закусила от боли нижнюю губу. Грязные штаны и кальсоны спустились ниже колен, мелькнула молочно-белая кожа. Левая нога дрожала, была вся в крови.

Сказала чуть не плача.

— И какого черта я с вами связалась! Сидела бы себе в батальоне!

Боец рукой прикоснулся к её бедру. Руки дрожат, растерялся.

Наконец собрался с духом. А Зоя кричит: «Ты что меня бинтуешь, как по манде ладошкой гладишь! Бабью задницу не видел! Туже бинтуй, истеку ведь кровью».

Кое-как перевязал трясущимися руками. Спросил:

— Дойдешь до медсанбата сама?

— Д-дойду, — закусила губу.

Опираясь на чью то винтовку, заковыляла к дальним медсанбатовским палаткам, стоящим в дальнем тылу.

Совсем не женское дело — война. Спору нет, было много героинь, которых можно поставить в пример мужчинам. Но слишком жестоко заставлять женщин испытывать мучения фронта. И слишком уж тяжело им было в окружении мужиков.

Месяцы тяжелого армейского быта и непрерывных смертей делали свое дело. Вчерашние школьницы на войне взрослели и грубели. Их лица очень уж быстро принимали циничное и даже вульгарное выражение.

Никто бы не поверил в то, что матершинница Зоя любила стихи.

Она говорила подружкам — «уезжала на фронт хорошей советской школьницей, которую хорошо учили. А там…»

Следом за Зоей ковыляли ещё несколько бойцов. Они были похожи на выскочивших из преисподней грешников. У одного рука была подвязана к шее оторванным рукавом гимнастёрки, у другого безжизненно висела вдоль тела. Ещё один штрафник, повиснув на их плечах, прыгал на одной ноге. Вторая была укутана куском шинели, перемотанном винтовочным ремнём. За ними, поддерживая друг друга тянулись ещё несколько раненых.

В медсанбате под потолком висел плотный слой дымa, и в углaх притаился не побежденный коптилкaми мрaк. Резкий зaпaх бинтов, мочи, гноя и прокисшaя вонь портянок. На полу вповалку лежали раненые. Бледные землистые лица. Впавшие щеки покрытые щетиной, тяжелый запах, стоны.

Крепкая как жёлудь медсестра с красным обветренным лицом колола тяжелораненым морфий. Те, кто был ранен полегче скрипели зубами, матерились, просили спирту.

Женщина на войне, это вообще — страх и ужас. Тяжёлая работа, отсутствие каких либо бытовых условий. А тут ещё любой норовит ей юбку задрать, даже самой некрасивой. А то завтра убьют, и больше ничего уже не будет. У немцев были хоть бордели. Отдельно для солдат, унтер-офицеров и офицеров.

А у нас как всегда, то есть через задницу, да через колено.

Медсестра Нина была из деревни. Дома её дразнили за некрасивую фигуру, неласковый характер. Парни свататься не спешили, обходили стороной, а позже, когда началась война и всех мужиков забрали в армию все мысли о замужестве пришлось забыть.

Когда исполнилось восемнадцать, попросилась на фронт. Думалось, что встретит там какого нибудь молодого и красивого лейтенанта, да выйдет за него замуж.

Но всё оказалось не так.

Мимолётные случайные связи, после которых лейтенанты и капитаны погибали или забывали её навсегда. Кому она нужна? До завтра бы дожить!

Кто-то в танковом шлеме, чуть не до поясa перетянутый бинтaми — и грудь, и головa, — кричал:

— Сaнитaры! Сaнитaры!

Двое пожилых санитаров, в неподпоясaных шинелях, выносили из операционной прооперированных. Один был высокий и чёрный, другой — толстоватый, рыхлый — обa мешковaтые, видно, недaвно мобилизовaнные.

Одна из медсестёр периодически выносила на улицу железное ржавое ведро, где среди кровавой мешанины из мокрых бинтов и ваты иногда выглядывали желтовато-восковые кости, чья-то кисть, чья-то стопа…

Из раскрытых дверей в след за ними врывалось облaко холодa.

В операционной стояли сдвинутые в один ряд столы, накрытые брезентом и клеенками. Раздетые до кальсон раненые лежали поперек столов, словно железнодорожные шпалы. Терпеливо ждали своей очереди. Хирург — сухой, сутулый, пропитанный спиртом и никотином с закатанными выше костлявых локтей рукавами халата — в окружении сестер орудовал за отдельным столом.

Ассистирующая ему медсестра молча подавала тампоны из стерильной марли, а намокшие от крови куски бросала в ведро.

Подцепив пинцетом он резко выдернул у Половкова из ляжки зазубренный осколок.

Бросил его в металлическое ведро под ногами. Осколок глухо звякнул. Медсестра ловко и туго перевязала бинтом ногу.

Кряхтя и постанывая, натянул окровавленные галифе.

Хирург пробурчал:

— Повезло тебе, ротный. Ещё чуть бы в сторону и не мужик! А так через неделю прыгать будешь. Унести!

Половкова подхватывают под руки и уводят. Одна из медсестёр металлической кружкой зачерпывает из ведра кипяток и поливает им стол. Потом остервенела трёт его тряпкой. Другая складывает в несколько слоёв марлю для наркозной маски.

Хирург поднимает вверх обтертые спиртом ладони. Властно кричит:

— Следующий!

Половков категорически отказался оставаться в медсанбате. Прибежавший Хусаинов повёл его в роту.

Следом за ним неожиданно с грохотом распахнулась дверь и из избы выскочила, опираясь на палку вся красная от бешенства, Зоя.

— Падлы, — кричала она, — крысы тыловые! Какой нахер госпиталь! Здесь лечиться буду. Никуда не поеду!

Двое немцев с ручным пулеметом отходили яростно отстреливаясь. Высокие, крепкие. Отходили медленно, устали. Вид у них был страшный, оскаленные лица, вылезшие из орбит безумные глаза.

Гулыга подполз с правого фланга. Пулеметчик заметив его, повёл стволом. Но очереди не последовало. Закончилась лента. Тогда Гулыга дал длинную очередь из автомата. Один из немцев ткнулся лицом в землю и засучил сапогами. Второй, державший в руках новую металлическую ленту, поднял руки.

Гулыга подобрал пулемёт, что — то долго объяснял пленному немцу. Из под расстёгнутой шинели немецкого пулемётчика выглядывал серо-зеленый мундир, грязные руки тряслись. Наконец, поняв, чего от него хочет русский солдат с таким страшным лицом, он закивал головой и помог ему вставить новую ленту. Гулыга окинул взглядом высокую, худую фигуру немца, металлические пуговицы на его шинели, короткие порыжелые сапоги и съехавшую на глаза каску.

Потом качнулся, издал странный горловой звук, не то всхлипнул, не то выматерился и очередью из пулемета в упор срезал помогавшего ему немца.

Пули пробили добротное шинельное сукно мышиного цвета.

На спине убитого пулемётчика набухли кровью рваные пулевые отверстия.

Остаток металлической ленты короткими ритмичными рывками вошел в приемник трофейного МГ, и пулемет умолк, сделав последнюю короткую, как отчаянный крик, очередь. Гулыга уронил от плеча короткий рог приклада и какое-то мгновение, будто преодолевая оцепенение, смотрел, как тают снежинки на перегретом стволе и на дырчатом сизом кожухе пулемёта.

Установилась зыбкая, пугливая тишина — ни звука, ни выстрела. Уже совсем рассвело, взошло солнце, и над полем недавнего боя медленно поплыли рваные облака. Тусклые солнечные лучи падали на серые комья земли, лежащие на бруствере, на тела немецких и русских солдат, разбросанных по всему полю.