Переступил порог, глянул, а дядя Павел лежит на кровати. Худой, бледный, пышные темно-русые волосы поблекли, спутались. Просто и не узнаешь.
Борис настолько был поражен, что даже забыл поздороваться.
Слегка улыбнувшись, дядя Павел сказал:
— Ну, садись, племянничек, рассказывай, как поживаешь.
— А чего рассказывать? Сами знаете не хуже меня… Вы когда вернулись?
— Вчера вечером.
— Значит, уже вам все известно… Где же вы были?
— Где только не был, — ответил негромко дядя. — И в бурьяне прятался, и в лагерях для военнопленных был… в Кировограде, в Кременчуге… А тут еще болезнь прицепилась… Уже думал, что будете поминать меня как почившего раба божьего. Так нет, приполз, как видишь, домой. Пришло распоряжение отпустить из лагерей местных железнодорожников. Собираются, говорят, гитлеровцы наладить движение…
— Собираются, — подтвердил Борис. — Уже кое-кого потащили в депо. А Курыш сам побежал — назначили начальником. Выслуживается, гад, кричит на всех, угрожает… Советскую власть ругает, а хвалит немецкую.
— Слыхал, слыхал…
— Почему никто не придушит его? Вот если я…
— О, ты герой!.. Я о тебе уже кое-что слыхал. Ты, оказывается, нашего поля ягода… Похвально, похвально…
Вошла тетя Мария, принесла в мисочке манной каши.
— Племянничек пришел! Ну, как там мать?.. Встретила ее на улице, жаловалась, что не слушаешься, целыми днями где-то пропадаешь. Поберегись, скрутят немцы тебе шею!..
Борис недовольно, как норовистый жеребенок, крутанул головой, встал: дома порядком надоели нравоучения, и здесь…
— Не обижайся, мы не враги тебе, — сказала тетя. — Садись, посиди. Пока дядя поест, пока поговорите немного, я и блинчиков испеку. Может, и Тома придет. Совсем отбилась от дому. Все куда-то ходит, где-то они собираются. Что еще надумали?.. Ох, боюсь я за вас, дети!.. На, возьми, Павел, — и подала дяде в кровать миску. — Чтоб всю кашу съел, она жидкая, слышишь?
Смотрел Борис на дядю и никак не мог привыкнуть к нему. Совсем не похож на того, прежнего. Даже карие глаза и те изменились, стали тревожными, настороженными. Руки дрожат. Мисочку держит возле самого подбородка, чтоб не разлить с ложки кашу.
Как попросила тетя, так и сделал дядя Павел — всю кашу съел и, вытерев ладонью рот, сказал:
— Ты, Борис, и в самом деле не обижайся на мать и на тетю. Мы, мужчины, народ горячий: чуть что не по-нашему — сразу грудь колесом, кулаки наготове и ну доказывать свою правду. Только не всегда можно так правоту доказать.
Борис заерзал на стуле.
— Не кипятись, выслушай меня до конца. Не подумай, что я вообще против кулаков. Если надо пустить их в ход, чего ж… Конечно, с фашистами не разговаривают, не спорят. Их надо просто уничтожать, а то они тебя уничтожат. И еще знаю, что нет такой силы, которая удержала бы от борьбы с врагами наш народ и таких, как ты. При этом нельзя забывать: фашисты хитрые, а мы должны быть еще хитрее. Хитрости врага противопоставь собственную хитрость. Не лезь на рожон, обойди стороной и стукни по затылку, когда он этого совсем не ждет… Понял? Вот такое наше дело, сынок…
Тетя Мария принесла пахучие, жаренные на подсолнечном масле блины, поставила на стол перед Борисом.
— Ешь. Это последние. Кончилась мука.
— Берите и вы, — пододвинул Борис тарелку поближе к дяде.
— Угощайся, угощайся. Мне нельзя сейчас. Диета.
Борис набегался за целый день и так проголодался, что не заставил долго себя упрашивать, быстро поел румяные блины. С завистью поглядывал на него дядя Павел.
А потом они долго еще разговаривали, и, только когда наступил вечер, тетя выпроводила Бориса домой.
…За ним пришли днем.
Грубо толкнув дверь сапогом, толстый низенький гитлеровец в полевой каске переступил порог, навел на Павла Гайдая автомат.
— Hände hoch!
Гайдай поднялся с кровати, на которой лежал не вставая вот уже целую неделю. Худой, измученный дизентерией и лагерным режимом, он едва держался на ногах. Белые подштанники и нижняя рубашка висели на нем, как на жерди. Руки не слушались, дрожали.
— Партисан? — недоверчиво посмотрел гитлеровец на полицая, стоявшего у двери. — Диверсант?
— Коммунист, — сказал полицай. — И кривоносовец.
Что такое кривоносовец, фашист не знал, но решил для себя, что это, наверное, весьма опасно.
— Большевик! Комиссар! Где твой штаб? Где партисан?..
Прибежала жена Гайдая, всплеснула руками.
— Что вы делаете? Разве не видите, он больной, он и стоять не может…
Подошла, взяла мужа под руки, осторожно усадила на стул.
Полицай вытолкнул женщину на кухню, начал обыскивать комнату. Чего ему надо?
Павел Гайдай сидел, положив на колени похудевшие до синевы руки, смотрел безучастными глазами и думал. Думал, кто же мог выдать его оккупантам…
Вспомнил день, когда он, измученный и удрученный всем, что с ним произошло, возвращался в родные Осовцы. Поднималась пыль под разбитыми чунями, обмотанными лохмотьем, каждый шаг отдавался в сердце.
Здесь, в родных краях, все было такое, как и всегда, и в то же время не такое. Печать войны, оккупации коснулась и окраины города. Дети уже не играли, как раньше, не чирикали беззаботно, точно воробьи.
Первым, с кем встретился Гайдай, был Нестор Малий, давний приятель и товарищ по работе. Он тоже заметно сдал: осунулся и сгорбился, а ведь совсем недавно был еще по-молодецки стройным, бодрым. Черные с проседью усы, словно щеточки, всегда аккуратно подстриженные, теперь отросли, взъерошились и стали будто серыми.
«Если бы мне сказали, что ты тоже здесь, никогда не поверил бы», — пожимая ему руку, заметил Малий.
«Раньше и сам не поверил бы, что так получится…»
Гайдай поведал ему свою невеселую историю, а потом спросил:
«Как у нас здесь?»
Малий, махнув рукой, произнес:
«Что у нас… Всех железнодорожников взяли на учет, кое-кого уже и на работу забрали, собираются депо открывать. Одним словом, невеселые дела… Иди домой, поправляйся. Я скажу своей, чтобы принесла козьего молока. Да и сам как-нибудь забегу, поговорим…»
Потом встретились еще Петр Миронченко, Юфим Приходько, Евгений Гулий, Иван Бондаренко — все железнодорожники-побратимы. Сочувственно смотрели на него, измученного, почерневшего, желали поскорее поправиться, набраться сил. Приветливые глаза, рукопожатия… Разве мог кто-нибудь из них выдать его? С этими людьми он долгие годы работал вместе и жил рядом, делил с ними и радость и горе, помогал чем мог, и они всегда приходили ему на помощь, если была в том нужда. Стали близкими, словно родными. Когда присвоили ему высокое звание кривоносовца, собрались у него дома, всем хотелось его поздравить…
Сидит Павел Гайдай на стуле, наблюдает, как обыскивает полицай квартиру, и упрямо думает: кто же выдал его?
Знают его почти все. В Осовцах как будто и нет у него врагов. Может, людская зависть? Только и завидовать ему не было причин: жил, как все, не выделялся среди односельчан ни заработком, ни своим положением. Правда, совсем недавно его назначили приемщиком паровозов Гребенковского депо. Конечно, не простое дело быть приемщиком паровозов. Это знали все: и машинисты, и кочегары, и смазчики, и даже стрелочники. Приемщик — все равно что врач-диагност. Пригонят в депо неисправный паровоз, сначала должен его осмотреть приемщик, составить акт на ремонт: одно заменить, другое починить, третье подтянуть. От твоего придирчивого глаза, от твоего знания машины зависит работа не только депо, но и всего железнодорожного участка. На исправном, хорошо отремонтированном паровозе и машинист заработает больше, и государство выиграет. Приемщиками назначают знающих машинистов, людей с большим стажем и опытом. Стаж, опыт у него есть — с шестнадцати лет водит паровозы, еще в гражданскую доставлял боеприпасы для красногвардейских отрядов. И как будто работящий и инициативный, недаром присвоили звание ударника-кривоносовца, в партию приняли… Когда его назначили на эту должность, все машинисты обрадовались, знали: заметит малейший брак в машине. Казалось, не было тогда ни одного человека, который не одобрил бы его кандидатуры.
Ни одного?.. Нет, не так… Нашелся один человек… Курыш.
Все знали, как падок был на длинный рубль машинист Курыш, издавна славился среди железнодорожников корыстолюбием и исключительной скупостью. Его сослуживцы, такие же машинисты, посещали вечерние курсы, учились, ходили в театр, в кино, а Курыш все время вертелся в депо, выжидая, чтобы кого-нибудь подменить, поехать в лишний рейс. Лишний рейс на паровозе — лишний рубль. Отправляясь в рейсы, он всегда брал на продажу какой-нибудь товар: в одном месте покупал по дешевке яички, кур, муку, сало, в другом, где только можно сорвать барыш, выгодно перепродавал.
Всю жизнь строится человек! Сначала дом себе новый ставит, потом сарай ладит, а там и погреб копает. При таком размахе надо здорово зарабатывать. Вот и тянулся изо всех сил. Сможет не сможет — за все берется. О нем говорили не раз: Курыш и на одном колесе в рейс поедет. Несколько лет назад обкатывали новые паровозы. Ухватился за это дело и Курыш. А как же — заработок высокий!.. Только не долго обкатывал. Во время первого же рейса загубил машину. Недосмотрел, не проследил, как действуют пресс-масленки, порвал сорочки в золотниковых цилиндрах, поплавил подшипники. Хотели отдать его под суд, да сжалились: обещал, клялся, что исправится…
