укрепите кольцо окружения. Не исключено, что они ночью попытаются пробиться в горы.
— Наверняка, господин генерал.
— Это было бы нам только на руку — мы раздавили бы их и без помощи артиллерии. Как только они вылезут из норы, они нам уже не страшны. Важно только, чтоб кордон был крепкий, особенно с юга, со стороны гор, куда они, надо думать, будут рваться.
— Это уж точно, господин генерал.
— Я требую полной боевой готовности. За все отвечают офицеры.
— Слушаюсь, господин генерал.
— Вместе с артиллерией пусть пришлют и прожекторное отделение — оно будет освещать окрестности. За исполнение всех приказов несете личную ответственность вы.
— Слушаюсь, господин генерал.
Приняв решение, генерал почувствовал, как по телу его разливается спокойствие, облегчение. Только зуб продолжал болеть, хотя он принял после обеда четыре таблетки аспирина. Боль, правда, была терпимая, но она его раздражала, портила настроение. С каким таким негенеральским характером он уродился — не мог переносить ни боли, ни невзгод — даже самых маленьких и пустячных? И в дополнение ко всему Козареву предстояло провести здесь, в поле, бессонную ночь. А он уже сейчас был бы не прочь соснуть. Почему бы ему не оставить все на подполковника, раз они до утра ничего предпринимать не станут? Да, нет, опасно… А, собственно, почему? Он решительно махнул рукой, словно отгоняя дурные мысли. Не лучше ли в самом деле подумать, где тут можно вздремнуть. «А что было на турецкой границе в тридцать девятом! — вдруг вспомнил он. — Что было на Страндже! Громадные серые полёвки, как груши падавшие на брезентовые палатки, змеи, которые кольцом сворачивались под подушкой!» Тогда его, помнится, всем взводом охраняли от всяких гадов. И все-таки уберечься было невозможно. Но охота ему об этом думать! Нет у него, что ли, других воспоминаний — приятней и интересней?
Солнце зашло. Над пустынной равниной горело оранжевое зарево. Грабы на склоне балки почернели, тени растаяли, свежий ветерок шелохнул их безжизненные листья. Генерал, устало вздохнув направился к телефону.
* * *
К вечеру на позиции полицейских частей прибыл околийский начальник Киселов. Первое, что он здесь услыхал, — это известие о смерти капитана Мирковского. Новость была не из приятных: Киселов отлично понимал, какое тягостное впечатление произведет она на приверженцев власти в маленьком околийском городке. Как это произошло? Смуглый, сухопарый полицейский поручик, для своего чина весьма немолодой, мямлил что-то очень бестолково и никак не мог объяснить. Мирковский был пьян, не соблюдал осторожности и в первой же атаке пуля угодила ему в живот. Здесь рассказ становился совершенно бессвязным и непонятным. Должно быть, подумал про себя Киселов, раненый звал на помощь, стонал, но не нашлось ни одного человека, кто бы вынес его с поля боя. Вторая пуля, более меткая, лишила капитана жизни. Поручик сам видел его труп. Но пулеметные очереди партизан заставили их отойти обратно, оставить тело убитого командира в поле, перед партизанскими позициями.
— Если хотите, господин начальник, можете посмотреть на него в бинокль — с наблюдательного пункта видно… — закончил рассказ поручик.
— Да нет, к чему, — поморщился Киселов и, подумав немного, спросил:
— Белосельский рассыльный с вами?
— Здесь, господин начальник…
— Приведите…
Манола, чуть живого от страха, разыскали где-то за межой. После всего, что ему пришлось пережить, он еще больше сморщился, пожелтел и казался совсем безликим. Из запавших синеватых орбит глядели беспокойные глаза. Даже взгляд его изменился — вместо прежней слабости и безответности, в нем появилось что-то отчаянное, мрачное и упрямое. Когда Манола вызвали к начальнику, он пополз, прижимаясь к земле, но унтер грубым бесцеремонным пинком заставил его подняться на ноги.
— Стреляют, господин унтер-офицер! — хрипло выдавил из себя рассыльный. — Того и гляди убьют…
И впрямь — партизаны стреляли редко, но очень точно: полицейским приходилось все время быть начеку. Рассыльный постарался побыстрее перебежать открытое пространство, но, увидев перед собой Киселова, позабыл о всякой осторожности и замер как столб на месте. В глазах маленького незлобивого человечка вспыхнула глухая ненависть. Киселов холодно посмотрел на него, но уже в следующий момент узнал и нахмурился.
— Поди сюда, — сухо приказал он.
Манол робко подошел к нему. Поручик, лежавший в неглубоком окопчике, где был устроен наблюдательный пункт, предупредил:
— Вы бы залегли, господин начальник. Там у них есть один стрелок — муху, как говорится, не пропустит!
— Я не муха, — огрызнулся околийский и сурово поглядел на рассыльного.
— Сыровар ушел с партизанами?
Вопрос был поставлен так внезапно, что рассыльный невольно вздрогнул и покрылся красными пятнами.
— Не знаю, господин начальник, не видал…
— Врешь, скотина, — прошипел он. — По глазам вижу, что врешь.
Слуга в отчаянии замолк. «Промолчи я и тогда, — подумал он, — я не торчал бы теперь перед тобой, а сидел себе спокойно дома!»
— Отвечай, — рявкнул околийский. — Слышишь? Кому сказано!
— Что отвечать, господин начальник, я ничего не знаю…
Киселов еле сдерживал себя — его злое узкое лицо вытянулось еще больше.
— Кто заманил старосту на сыроварню? — продолжал допрашивать он. — Бай Атанас зазвал?…
— Какой бай Атанас! — откликнулся рассыльный, почувствовав твердую почву под ногами. — К бабе он там одной ходил. Я сколько раз его возил на бричке…
— К бабе? — поднял брови околийский. — Как ее зовут, не знаешь?
— Гиной зовут, а фамилии не скажу… Муж ее, господин начальник…
Рассыльный не успел докончить. Киселов явственно услыхал, как мимо его ушей просвистела пуля, и слуга с окровавленным лицом рухнул будто подкошенный. Околийский, мертвенно бледный, бросился наземь и ползком добрался до окопчика наблюдательного пункта. Равнодушно посмотрев на труп, на алую кровь, которую жадно впитывала сухая, потрескавшаяся земля, поручик укоризненно пробормотал:
— Я же говорил вам, господин начальник, — здесь шутки плохи. Перед тем как вам сюда приехать, прихлопнули связного поручика Черкезова.
— Где Черкезов? — с пересохшим горлом спросил его околийский.
— Здесь поблизости… Возле той сухой груши. Видите? — показал поручик.
Киселов собрался было встать, но какая-то невидимая рука словно прижимала его к земле, тянула с силой назад. В двух шагах от него, черный, в последних бледных лучах заката, лежал неподвижный труп слуги. Еще бы несколько сантиметров, и вместо этого невзрачного человечка, такой же черный и неподвижный, с медленно стекающей на землю кровью, лежал бы он сам, Киселов. При этой мысли околийский начальник почувствовал странную пустоту внутри. От предчувствия, что, может быть, скоро действительно так и будет, его действительно настигнет смерть, у Киселова противно засосало под ложечкой. Он полежал около десяти минут, пытаясь взять себя в руки, и, наконец, усилием воли поднялся и медленно пошел назад. Снова мимо ушей его просвистела пуля, снова ее жгучее дыхание чуть коснулось его пылающих щек, но
