Остряков совершенно не был похож на грозного и громкого «отца-командира», каких мы часто видели в кино, на сцене и в литературе. Это был прежде всего интеллигентный, разносторонний и на редкость скромный человек.
Он был командующим всего семь месяцев, но удивительно много событий вместилось в такой короткий период. Время было сжато до предела.
Как летчик в воздушном бою успевает прицелиться, выпустить очередь, учесть поправку, выпустить вторую очередь и передать результаты атаки по радио и все это за 6–7 секунд, так Николай Алексеевич за время своего командования успел сделать очень много. Имея опыт войны в Испании, он сразу указал на наши ошибки в использовании авиации, прекратились бесцельные, неорганизованные и неподготовленные полеты. Особое значение он придавал достоверности и объективности разведки целей. Очень часто сам вылетал на разведку, или, как он говорил, «командирскую рекогносцировку». Сам участвовал во всех крупных воздушных операциях и поэтому хорошо знал воздушную и наземную обстановку и результаты наших действий. В черноморской авиации резко сократились боевые потери, а у противника они возросли в несколько раз.
Личный пример, даже не столько пример, а скорее уверенность в своем командующем, который знает обстановку, не подведет, не побоится не только противника, но и грозного или еще хуже глупого начальника, все это удваивало наши силы.
Замечательной была его биография.
Николай Остряков был в нашей стране одним из пионеров парашютизма, признанным мастером парашютного спорта. Он совершил около 400 прыжков, в том числе несколько высотных и затяжных, подготовил тысячи десантников. За выдающиеся заслуги в развитии массового парашютного спорта, за отвагу и мужество правительство в 1935 году наградило 24-летнего Острякова орденом Красной Звезды. Это был первый орден будущего командира.
В 1936 году он уже стал первоклассным летчиком. Москвич, подросток-слесарь, еще юношей ушел по комсомольской мобилизации на строительство Турксиба, где пробыл два года, водитель московского автобуса, парашютист-испытатель, летчик-боец в Испании, командир бригады скоростных бомбардировщиков в Крыму, заместитель командующего Тихоокеанского флота, Командующий авиацией Черноморского флота, депутат Верховного Совета СССР в 26 лет. Этот очень разносторонний человек закончил только семилетку, жизнь не позволила ему получить нормальное образование и уже взрослым человеком он сдал экстерном за десять классов.
Ни секунды не раздумывая, он отправляется добровольцем на помощь республиканской Испании. Там он совершил 250 боевых вылетов, поражая друзей и врагов невиданной смелостью.
Отличный летчик, он не обучался ни в какой летной школе, кроме аэроклуба, где летал на спортивных самолетах, и только в Испании он освоил скоростные бомбардировщики СБ и успешно воевал на них.
Это он. Остряков, произвел 29 мая 1937 года легендарную атаку на фашистский карманный линкор, поразил корабль двумя бомбами, надолго вывел его из строя, перебил немало гитлеровцев.
Один этот подвиг выводил бы его в ряд непревзойденных асов неба. Но весь путь этого человека был подвигам. В 29 лет Остряков получил звание генерал-майора.
Опытный, зрелый военачальник, он не имел военного образования, так как не кончал никакого военного училища, только восьмимесячные курсы при Морской академии в Ленинграде, «генеральский ликбез», как их тогда называли, после возвращения из Испании.
Это свидетельствует о его исключительных способностях, железной настойчивости и работоспособности.
Такова биография комсомольца тридцатых годов, биография, которой хватило бы на несколько человек.
Как все хорошие люди, Николай Алексеевич редко говорил о ком-нибудь плохо, словно смущаясь, что о человеке нужно говорить неприятное.
Но если замечал какой-нибудь низкий проступок или трусость в бою, что в воздухе равносильно предательству, был суровым и даже беспощадным. Он часто повторял, что грубость и требовательность понятия разные, а крик и ругательства — признак бессилия и трусости. В землянке было много интересных разговоров, особенно вечером, когда земля и люди остывали от жарких боев, в ней мы делились самыми откровенными мыслями, даже самыми интимными в пределах скупой на эмоции, сдержанной мужской дружбы.
Мой боевой товарищ, Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Н. А. Наумов, неоднократно дравшийся вместе с Остряковым, когда я рассказал ему, что собираюсь в этой книге писать об Острякове, прислал мне большое письмо. Были в нем, в частности, такие строки: «Мне через много лет пришлось некоторое время быть подчиненным маршалу Рокоссовскому и я убедился, что у них обоих было очень много общего, особенно в отношении к людям».
Как дети, которые вырастают как-то вдруг, неожиданно для окружающих, так неожиданно, с приездом Острякова, мы вдруг выросли на какую-то тактическую и оперативную ступень, прозрели и уже не могли не видеть своих прежних ошибок, а следовательно, и повторять их. На войне положительный опыт усваивается быстро, не успел освоить — ищи себя в списках погибших.
Его не боялись, как боятся «грозного» начальника, направо и налево раздающего взыскания, но я не знаю ни одного случая невыполнения приказа, приказания или даже просьбы Острякова. Уважали его как человека и командира как подчиненные, так и вышестоящие. У всех, кто знал Николая Алексеевича, к нему было какое-то особенно трогательное и предупредительное отношение. Здесь одного личного обаяния мало, каждый чувствовал его внутреннюю убежденность в собственной правоте. Основанной на глубоком и всестороннем знании обстановки, и в доброжелательности по отношению к людям, вере в людей, и каждый старался быть таким, каким его хотел видеть Остряков. Когда он сам в боевых порядках летал на выполнение задания, это придавало уверенность и смелость всем летчикам и каждый стремился лучше выполнить эту задачу.
Случайно в воспоминаниях Н. А. Антипенко о маршале Рокоссовском я прочел:
«Его никто не „боялся“ в том смысле, что страха перед взысканиями не было. Было другое — боязнь не выполнить его приказ или просьбу, потому что уважение к Рокоссовскому, к его личным качествам и военному авторитету было всеобщим и искренним.
Таким же был для нас Остряков».
И вот его не стало. В это просто невозможно было поверить.
Как же случилось такое?
В частях было сложно с ремонтом авиационной техники. Количество самолетов, поврежденных в боях бомбежками и артиллерией, на аэродроме увеличивалось.
Единственные мастерские в Круглой бухте не успевали ремонтировать машины, пришлось организовать импровизированные ремонтные органы в лощине около аэродрома, куда не доставала дальнобойная артиллерия.
В один из апрельских дней из Москвы в Севастополь прилетел заместитель командующего морской авиацией генерал-майор Коробков, соратник Острякова по Испании. Он прежде всего решил посмотреть мастерские.
В этот день 24 апреля Наумов с Остряковым собирались проверить с воздуха, как работают наши штурмовики на переднем крае, но Остряков заехал на аэродром и сказал, что полет не состоится, так как он с Коробковым поедет в мастерские, в Круглую бухту.
Примерно через полчаса летчики увидели группу «юнкерсов», с малой высоты сбросивших бомбы где-то далеко от аэродрома, но это было настолько обычным явлением, что никто не придал этому никакого значения и никак не связывал эту бомбардировку с отъездом в мастерские командующего. И только через полчаса, когда запыхавшийся посыльный позвал Наумова к телефону и полковник Дзюба сдавленным от волнения голосом сообщил, что Остряков, Коробков и часть сопровождающих их офицеров убиты, мы поняли, что бомбили эти самолеты. Вначале никто не хотел верить этому, вернее, никто не мог представить себе мертвым Николая Алексеевича, которого мы видели час тому назад, как всегда, энергичного, улыбающегося, жизнерадостного, и в глубине души каждый, в том числе и я, надеялись, что, может быть, в этом сообщении какая-то ошибка. И только, увидев своими глазами нашего командующего мертвым, мы поняли всю тяжесть и непоправимость потери.
Через день мы хоронили Острякова, Коробкова и всех погибших при этом налете. Мне трудно передать все переживания и мысли, владевшие мной тогда, но щемящее чувство тоски, горя, какого-то не личного, а общего горя осталось и сейчас. Серые нависшие тучи казалось задевали за крыши, и апрельский пронизывающий ветер усиливал это состояние. Провожать на кладбище вышли все, кто мог; я не представлял, как много людей живет еще в развалинах Севастополя.
Траурный митинг, короткий и скорбный. Слезы была у самых мужественных людей. Изредка стреляла немецкая артиллерия, но снаряды шуршали где-то высоко над головой.
