Как это не покажется странным, но в воздухе мы чувствовали себя сравнительно в большей безопасности, чем на земле. Остаться в живых при сложившемся тогда соотношении сил мы не надеялись, но в небе можно было по крайней мере подороже продать свою жизнь, а здесь, внизу, мы зависели от тысяч случайностей. Да и согласитесь, глупо летчику погибать на аэродроме, когда там, в вышине, он мог дать бой. Там он был боец. Здесь-вынужденный наблюдатель.
Как-то нам никак не давали подняться. Волна за волной шли вражеские бомбардировщики. Вот появились восемь «юнкерсов». С высоты 700–800 метров они положили серию бомб вдоль аэродрома. Смотрим — одна катится по земле прямо к нашему капониру.
— Ложись!
«Ну вот и конец», — подумалось тогда. Ждем взрыва минуту, две, три…
Поднимаем головы.
Темное тело фугаски лежит от нас метрах в пятнадцати. Замечаем, что стабилизатор сломан.
То ли что-то не сработало в этой махине, то ли работал в бомбе механизм замедленного действия — не знаю; только сразу она не взорвалась. Срочно прицепили ее тросом к трактору, оттянули к обрыву и сбросили в море.
Но вряд ли кто из нас назвал бы тогда эти минуты приятными.
Нет, гораздо свободнее, увереннее мы чувствовали себя в кабине самолета, на высоте. Там ты знал — что делать и как поступать.
— Эх, пар-ня-га, — выдохнул батареец, наблюдавший за самолетом. Погибнешь ведь… А мы тут смотрим и н-и-чем помочь не можем…
Летчики отлично взаимодействовали с зенитчиками; если уж приходилось уходить от превосходящих сил противника, они старались заманить гитлеровцев под огонь наземных батарей.
Когда же разгорался воздушный бой, зенитчики выскакивали из укрытий. Подбадривали своих друзей. Понимали, что их не слышат, но иначе не могли.
И вот они видят, что подбитому самолету не сесть, некуда. На гору, усыпанную камнями? На кусты?
Летчик круто повернул машину и приземлил ее на нейтральную землю, между позициями немцев и нашими окопами. Рассыпаясь, самолет полз к нам.
Пилот выскочил и побежал, короткими рывками, укрываясь за каждую расщелину, камень. Вот теперь надо помогать? — Пушки и пулеметы!.. Все! Огонь!.. Ливень огня обрушился на фашистские окопы…
Еще несколько метров… и он — у своих.
Солдатам казалось, что отбита у смерти их собственная жизнь. Летчика чуть не задушили в объятиях.
Самолет отправили на ремонт, летчика — в свою часть. Запомнили только номер самолета. Двадцать один.
А через несколько дней в небе опять появился двадцать первый. — Вот отчаянный парень!
У села Бельбек на участке обороны было относительно спокойно. Только издалека доносились раскаты грома: дальнобойная артиллерия вела обстрел Севастопольской бухты. Гитлеровцы хотели сорвать разгрузку кораблей, привезших пополнение и боеприпасы.
Тогда в небе появились два штурмовика, под номером 21 и 23. Заговорили вражеские зенитки и пулеметы. Летчики набрали высоту. Потом с пикирования стали бомбить по краю кустарника Языковой балки.
Послышался сильный взрыв. Артиллерия противника замолчала.
На последнем заходе у ведущего появился черный дым. Не повезло летчику. Горящий самолет над территорией противника — это страшно. Но самолет развернулся на юг и на снижении пошел в нашем направлении, оставляя черный шлейф. Вот-вот вспыхнет огнем.
Все затаили дыхание. Вдруг над окопами немцев взметнулся столб пыли от севшего самолета. Не успела еще она развеяться, как летчик уже выпрыгнул, отстегнул; парашют, перемахнул через колючую проволоку и упал. Все ахнули.
И вот тут-то и началось самое страшное — охота за человеком.
Прижимаясь к земле, пилот пополз в нашу сторону. Полз умело — по-пластунски. Так, как не всякий пехотинец сумеет.
Одного только не знал он, что полз по заминированному полю. Но, может, это и к лучшему. Бывает, на войне повезет…
Чтобы прикрыть его отступление, был открыт огонь из пулеметов и винтовок, а второй самолет все кружил над окопами противника. Поливал их свинцом. Не давал немцам поднять головы. Выручал друга. Вокруг него вздыбливалась земля, все теснее прижимались к нему слева и справа фонтанчики пуль.
Немцы открыли огонь из минометов. Словно угадал мысли солдат, тот в небе. Один заход, второй… замолчали минометы.
Но что это?.. Двадцать третий задымил и пошел в тыл противника.
А его друг в это время весь в крови добрался до своих. Взобрался на бруствер. Санитар перевязал раненого. Это оказался тот же «знакомый».
— Как зовут-то, чтобы запомнить?..
— Талалаев.
— А дружок твой?
— Лобанов.
Ночью бойцы подкрались к самолету, набросили на него трос и, уже со своих позиций, трактором потянули его на нашу сторону.
Фашисты всполошились, открыли беспорядочный огонь.
Но было уже поздно. Самолет, скрежеща, переваливал нашу линию окопов: правда он больше никуда не годился.
Михаил Талалаев дополнил то, что все мы уже знали:
— Разгромив дальнобойную артиллерию, мы сделали заход, чтобы возвращаться на базу. Я почувствовал прямое попадание, мгновенно среагировал — повернул машину в сторону наших позиций, пытаясь перетянуть линию фронта. По радио передал на КП: «Задание выполнил, а Лобанову: „Подбит мотор“.»
Лобанов ответил: «Прикрываю».
Мотор давал перебои. Горячее масло жгло лицо и руки. Вскоре мотор смолк. Наступила тишина. Приземлился на передние окопы фашистов. Используя панику немцев, которые попрятались, ожидая взрыва, выскочил из кабины.
Я видел, как Женя Лобанов зорко следил за мной, громил врагов своими очередями. Я слышал, как пулемету с нашей стороны прикрывали меня. Значит, можно попытаться… И вот — я здесь.
О судьбе Лобанова я узнал из донесения разведчиков полковника Губрия.
Женя снизился на бреющий и расстреливав фашистов, охотившихся за безоружным командиром. Когда Талалаев был вне опасности, Лобанов решил возвратиться на свой аэродром. Но увидев, что по нашему переднему краю бьют немецкие минометы, перенес огонь по огневым точкам противника. В это время он и был подбит.
Приземлился Лобанов за второй линией окопов противника, ближе к кустарнику. Выскочив из самолета, он пытался скрыться, но его окружили. Он залег в воронку от бомбы и отстреливался до наступления темноты.
Разведчики нашли тело Лобанова прострелянное несколькими очередями. Вокруг воронки валялась горка гильз.
Обжитый аэродром Куликово поле, перепаханный бомбами и снарядами, стал совершенно не пригодным для взлета и посадки. Частые налеты авиации и круглосуточный артиллерийский обстрел вынудили нас перебросить уцелевшие самолеты, летчиков и техников на Херсонесский маяк. Часть людей попала и в мою эскадрилью.
Летчики поселили в своем блиндаже старшего лейтенанта Ивана Силина. Друзья звали его за невозмутимо спокойный характер Иваном Тишайшим. Бывают люди чем-то приметные. Их знает весь полк, вся бригада или дивизия. До войны Силина — замечательного спортсмена — знала вся Евпатория, знал его и Севастополь. А, возможно, и весь Черноморский флот. Но летал он не блестяще, хотя сразу зарекомендовал себя решительным, храбрым летчиком.
Больше всего Силин обрадовался Бабаеву.
— Если бы не вы, товарищ капитан, не быть бы мне летчиком, — сразу начал вспоминать он свою курсантскую жизнь в Ейском училище. — Помните: «На сотом медведь вылетает»…
Разве ж забудет учитель такого бестолкового ученика. Долго его вывозили на У-2, пока самостоятельно полетел. Неистовость, с которой он трудно, но наверняка, шел по пути в небо: «Умру, но стану летчиком!».
Сам горячий Бабаев решил набраться терпения. А когда дело дошло до боевой машины, тут совсем ничего не получалось. Другого давно бы отчислили, а его нет.
Девяносто девять раз провез своего подопечного с собой, а потом в сердцах бросил:
— На сотом медведь вылетает, а вы? — Ну коли медведь, то и я, — ответил Силин.
Посадил его Бабаев на старенький, видавший виды, ко еще грозный И-16, разобьет, так чтобы не жалко было, — и выпустил в первый самостоятельный на боевом. На разбеге Силин не замечал флажков, ограничителей взлетной полосы на травяном покрове, и машину постепенно развернуло так, что взлетел он с трудом, почти против старта. А когда садился, посбивал все флажки, облегчающие курсантам выдерживать направление посадки у «Т» и разогнал перепуганную стартовую команду. Зарулил Силин. Улыбка до ушей от счастья, и спрашивает Бабаева:
— Как, товарищ командир?
— Молодец! — похвалил Бабаев.
За такую посадку от полетов отстраняют, а он ему:
— Ну-ка, слетай еще разок, профиль посадки посмотрю.
Слетал Силин «еще разок» не лучше первого и снова просится в небо. Понравилось…
Долго вспоминали они, встретившись, жизнь в Ейском училище. Пока Силин не уснул на полуслове.
