Траурный митинг, короткий и скорбный. Слезы была у самых мужественных людей. Изредка стреляла немецкая артиллерия, но снаряды шуршали где-то высоко над головой.
Когда опускали гроб, стало как-то особенно тихо, замолкли даже немецкие орудия и вдруг орудийные залпы всей береговой и корабельной артиллерии заставили задрожать землю. Это был последний салют командующему авиацией флота, боевому летчику. Салют не холостыми снарядами, а боевой салют, боевыми снарядами по противнику.
В сообщении Совинформбюро «250 дней героической обороны Севастополя», в частности, говорилось: «Слава о главных организаторах героической обороны Севастополя… войдет в историю Отечественной войны против немецко-фашистских мерзавцев как одна из самых блестящих страниц». В числе главных руководителей обороны названы и имена генералов Острякова и Ермаченкова.
Много лет прошло с той памятной, жестокой и огненной поры.
В каждый свой приезд в Севастополь я прихожу к тому месту, где погиб Остряков.
Сейчас здесь посадили цветы. А я вспоминаю небо в всполохах пожарищ, рев бомбардировщиков и спокойные, улыбающиеся глаза командующего.
…В самый нелегкий, смертельно трудный период обороны Севастополя командование ВВС Черноморского флота принял генерал-майор авиации Василий Васильевич Ермаченков. С ним мы начинали под Перекопом, с ним вступили в последнее сражение за город славы.
Наш «личный друг» Эрих фон Манштейн
Собственно говоря, я — не имел тогда права на это.
Задание не допускало никакого самовольства. Оно было сформулировано точно и определенно: «Разведать дорогу на Ялту. Добытые вами сведения будут иметь чрезвычайное значение для оценки командованием общей обстановки. Поэтому в бой вступать категорически воспрещается. От возможных стычек уклоняться. Закончив разведку, немедленно возвращаться на свой аэродром».
Мы со Степаном Данилко вначале так и поступили. Уйдя в облака от показавшейся справа группы «мессеров», мы вышли на ялтинскую дорогу. Два раза почти на бреющем прошли над ней.
Не верилось, что внизу — война. Курились в голубой дымке горы, акварельно — весенняя зелень лесов плавно переходила в аквамарин моря. По дороге изредка пробегали машины. Пляжи, когда-то пестрые от разноцветных купальников, — пустынны.
Сделали на картах пометки. Пора возвращаться и домой.
Но разве можно на войне учесть в приказе все обстоятельства, которые могут возникнуть при выполнении боевого задания. И как тогда эти обстоятельства согласовать с приказом, когда логика событий подсказывает тебе-действуй!
Так случилось и на этот раз.
Солнце было у нас за спиной, и я вдруг отчетливо увидел на синеве моря белые буруны катера.
Он шел с большой скоростью. Насколько я знал, таких судов немцы здесь не имели. Значит — штабной!..
Что же делать?
Оглянулся. Посмотрел влево и вправо. Небо чистое. Вражеских самолетов не видно.
Слышу в наушниках голос ведомого:
— Миша! Слева внизу катер! Что будем делать? Если бы я знал что делать? Ведь в приказе ясно говорилось: «В бой ни при каких обстоятельствах не вступать». И моему другу отлично это известно.
Узнает Василий Васильевич — влетит. Что делать? Еще минута, и на катере нас заметят. А, была, не была!.
— Атакуем!
— Есть, атакуем! — радостным эхом сразу же отозвалось в наушниках.
Я перевел самолет в пике, поймал в прицел катер и нажал гашетки.
Белый настил катера окрасился кровью. Метнулись и рухнули на палубу темные фигурки. Щепа брызнула обломками по волнам. Выходя из пике, обернулся: пушка и пулеметы ведомого били точно по цели.
Повторяем заход. Катер густо задымил. Кажется, это конец!
Снова ложимся на курс.
Если бы я знал тогда!..
Впрочем, предоставим слово командующему немецкими войсками в Крыму генерал — фельдмаршалу Эриху фон Манштейну.
В 1955 году он издал в Бонне свои мемуары «Утерянные победы». Есть в них строки, непосредственно относящиеся к той памятной атаке: «…Я с целью ознакомления с местностью, — пишет фон Манштейн, — совершил поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере… Мне необходимо было установить, в какой степени прибрежная дорога, по которой обеспечивалось все снабжение корпуса, могла просматриваться с моря и простреливаться корректируемым огнем…
На обратном пути у самой Ялты произошло несчастье. Вдруг вокруг нас засвистели, затрещали, защелкали пули и снаряды: на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их, а шум мощных моторов торпедного катера заглушил шум их моторов. За несколько секунд из 16 человек, находившихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся, это было крайне опасно, так как могли взорваться торпеды, расположенные по бортам…
Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер, ранено три матроса. Погиб также и начальник ялтинского порта, сопровождавший нас, капитан 1 ранга фон Бредов… У моих ног лежал мой самый верный товарищ боевой, мой водитель Фриц Нагель…».
…Вернулись мы к Херсонесскому маяку с моря. Выждали в стороне, пока закончится бомбежка и появится хотя бы короткий перерыв в шквальных сериях артналета. Кое-как приземлились между воронок, укрыли в капонирам самолеты и — в блиндаж.
— О катере никому, — предупредил я Степана. — Понял?
— Как не понять.
Но Данилко меня подвел. Под большим секретом он рассказал о случае капитану Катрову. А тот — своему комиссару и заместителю. Через несколько дней о нашей атаке знали уже многие, кроме генерала Ермаченкова, посылавшего нас в разведку.
Но из радиоперехвата у немцев скоро и он узнал о событиях в море, участниками которых были мы.
Установить, какие «два истребителя» оказались в то время в названном гитлеровцами месте, не представляло, конечно, никакой трудности.
Впрочем, справедливости ради, следует сказать: нам не дали нагоняя за нарушение приказа.
Только один из приятелей бросил: «Ходят слухи, ты записался в личные друзья фон Манштейна».
— Выходит, да! — растерянно ответил я тогда. А про себя выругался: «Если бы я знал!..»
Если бы я знал!.. Или знал мой ведомый!..
Конечно, мы бы в третий раз атаковали катер, и, думаю, фон Манштейну уже не пришлось бы писать свои мемуары.
Мы пели тогда эту песню, вряд ли отдавая себе отчет в том обстоятельстве, что, собственно, слова ее имеют к нам самое непосредственное отношение.
Горький, жестокий «быт» войны!..
Были и горькие утраты, боевые и небоевые потери. Из молодых, прилетевших с Бабаевым пилотов, почти никого в эскадрилье не осталось: кто погиб в воздушном бою, а кто был ранен и отправлен в госпиталь.
Погиб капитан Рыбалко.
Пал в бою лейтенант Терентий Платанов.
Все суживался и суживался круг людей мыса Херсонеса.
Приехал к нам как-то Ермаченков:
— Чем не доволен, Авдеев?
— Если все перечислять, товарищ генерал, пальцев не хватит.
— А ты загни пока первый, указательный.
— Аэродром бы надо расширить, Василий Васильевич. Самолетов скопилось много, летают днем и ночью, а выбрать при взлете и при посадке наиболее уцелевшую прямую, чтобы не угодить колесом в воронку, стало почти невозможным. Отсюда и повышенная аварийность.
— И все? Что ж, расширим за счет очистки камней с южной стороны.
— А удлинить никак нельзя?
— Давай потолкуем, — предложил Ермаченков. — Можно было бы в сторону тридцать пятой батареи, но там капониры бомбардировщиков и штурмовиков. Пришлось бы убрать клуб у Губрия и часть капониров. А к морю, сам видишь, удлинять некуда.
— Там до моря еще метров триста будет, товарищ генерал. Одни камни.
— Садись в машину, посмотрим… Подъехали к маяку и пошли осматривать северо-западную границу летного поля.
— Ты прав, Михаил Васильевич. Можно удлинить метров на двести. Уберем эти камни…
В это время зашли на посадку «яки». Вернулась с задания и группа Кости Алексеева. Все шесть, как и вылетали. Сбоку приятно смотреть на красивую посадку. Вдруг Василий Васильевич вытянулся, глаза его расширились.
— Самолет без летчика садится.
Я глянул на номер машины, рассмеялся.
— Это, товарищ генерал, «король» воздуха. Он небольшого роста, потому и не видно.
— Любопытно. Покажешь его мне. На стоянке я представил генералу лейтенанта Макеева.
— Король воздуха? — спросил генерал. Макеев покраснел от смущения. Силен. Что-то припоминаю. В Тагайлы не был? Был? Так я же тебя там видел сержантом. Теперь уже не забуду…
Как это не покажется странным, но в воздухе мы чувствовали себя сравнительно в большей безопасности, чем на земле. Остаться в живых при сложившемся тогда соотношении сил мы не надеялись, но в небе можно было по крайней мере подороже продать свою жизнь, а здесь, внизу, мы зависели от тысяч случайностей. Да и согласитесь, глупо летчику погибать на аэродроме, когда там, в вышине, он мог дать бой. Там он был боец. Здесь-вынужденный наблюдатель.
