равно выкинут. Детей в лагере больше нет, – шепнула мне Рутка, протягивая небольшую картонную коробочку, в которой тоже лежали монеты, цепочки и кольца из желтого металла. Я кивнула и, положив в коробку находки, вернулась к чемодану.
В глазах защипало и через секунду в них набухли слезы. Как бы я ни старалась, скрыть их не удалось, и они потекли по щекам, как надоедливые насекомые. Рутка, заметив, что я плачу, понимающе вздохнула и сама забросила ботиночки в тележку.
– Дедушка тоже плакал, когда первый раз сюда попал, – тихо сказала она, возвращаясь к сортировке. – А потом перестал.
– Почему? – неловко улыбнувшись, спросила я.
– Сказал, что сердце разбилось и умерло, – просто ответила девочка, пожав плечами. – А мертвое сердце плакать не может.
Оказалось, что мое сердце все еще живо, потому что слезы раз за разом душили меня, когда я открывала очередной чемодан. Внутри чемоданов и сумок, аккуратно сложенная, лежала чья-то жизнь, в которой сейчас копались равнодушные пальцы заключенных, решавших, что выбросить, а что отложить. Рутка работала спокойно и иногда мурлыкала под нос какие-то песенки. Но я не могла справиться с дрожью, вскрывая неподатливый замок на новом чемодане.
Когда тележки наполнились вещами, Рутка кивнула мне на ту, в которой лежала обувь, а сама, поплевав на руки, взялась за другую, наполненную одеждой. Затем, поднатужившись, она покатила тележку вперед, к металлической двери, видневшейся в конце склада. Добравшись до нее, девочка молча потянула на себя тяжелый засов, открыла дверь и вкатила внутрь тележку. Я, пока не догадываясь, что увижу, последовала за ней.
А за дверью находился еще один склад. На этот раз для отсортированных вещей… Открыв рот, я медленно шла вперед мимо огромных куч обуви, одежды, очков и зубных щеток. В этой части склада было тихо… Ни шепота, ни разговоров. Только тихая скорбь, поглощенная тишиной, и скрип колес наших тележек. Рутка, нахмурив брови, подъехала к куче с одеждой и принялась закидывать содержимое тележки на самый верх. Я поступила аналогичным образом, иногда вздрагивая, когда обувь осыпалась сверху с тихим шелестом… похожим на искаженный плач.
– Не люблю сюда ходить, но дедушка говорит, что надо, – буркнула Рутка, помогая мне выгрузить тележку. Она на миг остановилась и, осмотревшись по сторонам, понизила голос до шепота. – Знаешь, иногда тут… ну, ночью, очень страшно.
Я промолчала и искоса посмотрела на девочку. Но Рутка говорила серьезно. Её голос дрожал, а глаза предательски блестели.
– Однажды мы разбирали вещи, которые только-только с поезда сгрузили, – продолжила она. – Всю ночь тут провели. А под утро, когда я повезла тележку выгружать, я смех услышала…
– Смех? – нахмурилась я. Слово глухо прозвучало в тишине, вызвав мурашки.
– Да, Элла. Смех, – кивнула девочка. – Будто ребенок смеялся. А потом кашлять кто-то начал. И плакали еще. Пойдем отсюда, ладно?
– Конечно, – сглотнув липкую слюну, я кивнула и поспешила за Руткой. Девочка на миг остановилась и, приблизившись ко мне, прошептала.
– Если долго тут пробыть, можно с ума сойти. Дедушка говорил, что так уже бывало.
Конечно, могло показаться, что работа на складах гораздо легче того, с чем я столкнулась в медблоке, но и здесь, как и в любом месте лагеря, царила боль. Но боль погасшая, еле заметная и почти исчезнувшая. Она хранилась на дне чемоданов и сумок, в свертках и портфелях, в чехлах от скрипок и в почтовых конвертах. Срывая замок и открывая тяжелые крышки чемоданов, я выпускала боль наружу, и она захлестывала меня. Душила и не давала дышать. Увлажняла глаза и кричала в тишине, заковывая в колючий лед сердце.
Я часто находила письма. Письма и записки. В них люди составляли опись личных вещей, делились надеждами и мечтами, говорили то, о чем в лагере обычно молчали. Подписаны они были теми же фамилиями, которые белели мелом на крышках чемоданов. Леви, Якобовиц, Ласкье, Эпштейн, Штайн, Сафирштейн и Герсон… Тысячи и тысячи фамилий, написанных на чемоданах, сумках и свертках.
Вернувшись в барак, я долго не могла уснуть, а если засыпала, то не видела никаких снов. Только черная, глубокая бездна, в которую проваливаешься стоит только закрыть глаза. Да и слез больше не было. Они скупо набухали в уголках глаз, а потом высыхали, так и не прочертив ни единой влажной дорожки на щеках. Будто я и правда выплакала все, осушив свое сердце.
Иногда работников склада выгоняли на плац к прибывшим поездам. Закусив губы, я смотрела на несчастных людей, еще не знавших, что за участь их ждет. Они трясущимися руками подписывали свои вещи, а равнодушные немцы бросали их в общую кучу, которую через пару часов начнут разбирать равнодушные капо. Очки к очкам, золото к золоту, ботиночки к обуви, игрушки в печь…
– Подождите! Подождите! – кричал рослый мужчина в черном пальто. Его темные волосы развевались на холодном ветру, длинный нос покраснел, но мужчина не обращал внимания на холод, продолжая сигнализировать руками угрюмому охраннику с винтовкой в руках. Мужчина тянулся к чемодану – кожаному, большому, с криво написанной фамилией на нем. – Там лекарство для дочери. Клинеманн! Там написано! Подождите!
– После душа получишь, – усмехнулся стоящий возле отобранных вещей капо. Он не был евреем. Он был немцем. Такие тоже попадали в лагерь. И сразу же старались получить особое отношение к себе от администрации. Его звали Фридрих. Он любил потрошить изъятые вещи и особенно любил кукол, которых всегда забирал себе. Сейчас он стоял и усмехался, глядя на встревоженного мужчину, к бедру которого жалась бледная, маленькая девочка. Изредка она заходилась в кашле и напуганными глазами смотрела то на узников лагеря, то на охрану.
– Там лекарство… – голос мужчины надломился. Он сжал зубы и упрямо мотнул головой, понимая, что ничего не добьется от этих людей. Да и людей ли.
– В очередь! – рявкнул охранник, щелкая затвором винтовки. Мужчина кивнул, взял девочку за руку и растворился в толпе. Их я больше не видела. Зато видела чемодан, который попался мне на сортировке.
Мужчина не соврал. Внутри чемодана действительно было лекарство. Сироп от кашля и таблетки в серебряной коробочке. А еще там лежали детские вещи. Теплая курточка, штаны, платье и еще одни ботинки. Добротные, кожаные ботинки. Детские
Коробочку из-под лекарства забрал Фридрих. Он вытряхнул таблетки на пол и раздавил их каблуком. Лениво перелистнул тетради, которые тоже полетели в сторону. И забрал маленькую фарфоровую куколку, бережно уложенную на дно чемодана и завернутую в мягкую ткань, чтобы не разбилась. Остальные вещи его не интересовали и Фридрих ушел. Ботинки пришлись впору Рутке и девочка,
