померив их, тут же забрала обувь себе. Золотые часы на изящной цепочке, лежащие в плотной бархатной ткани, я увидела на следующий день. Их вытащил из кармана Отто Вехтер. Деловито посмотрел время, сально улыбнулся и отправился проверять склады. Я же не взяла со склада ни одной вещи. Обувь моя давно прохудилась, роба не спасала от холодов, но я единственная из всех работников склада, не взяла для себя ни одной вещи из холодных, похожих на маленькие гробы, чемоданов.
Иногда склад посещал и комендант Гот. Он приходил без предупреждения и задумчиво расхаживал по длинным помещениям, забитым изъятыми вещами. Увидев меня там первый раз, он не сдержал довольной улыбки и, подойдя ко мне, грубо схватил за волосы, чтобы видеть мое лицо. Увиденное его удовлетворило, да и как могло быть иначе. Мои глаза все еще были красными и опухшими, а цветом кожи я запросто могла посоперничать с восковой свечой. На остальных работников склада комендант внимания не обращал. Только изредка улыбался Рутке, которая боялась его, как огня, и всегда старалась где-нибудь спрятаться, пока Гот не уходил.
Вечером за мной как обычно приходил Вальцман и уводил в дом коменданта, где три часа я посвящала уборке дома, прерываясь лишь для того, чтобы помочь Елене накрыть на стол. После ужина Гот любил сидеть на стуле и потягивать коньяк, наблюдая, как я вытираю пыль в книжных шкафах. В эти моменты он был злее чёрта и в мутных глазах частенько блестела тьма.
– Возьми!
Гот снова бросил на пол кусочек колбасы и с усмешкой на меня посмотрел. Язык заплетается, рука, держащая бокал с коньяком, дрожит, но глаза все так же внимательны и… добры. Он нахмурился, когда я осталась стоять возле шкафа, который только что закончила вытирать.
– Я сказал возьми! – повторил он. В голосе появилась угроза и глаза коменданта похолодели. Не знаю, что случилось в тот вечер, но внутри меня будто что-то сломалось. Как прутья темницы, за которыми я прятала что-то давно забытое и потерянное.
– Я не голодна, господин комендант, – мой голос дрожал, но я смогла ответить, пусть и продолжала смотреть на кусок колбасы. На него налипла собачья шерсть и пепел от сигарет коменданта. Но даже за такой кусок любой заключенный продал бы душу.
– Меня не интересует, голодна ты или нет, девочка. Я сказал возьми эту чертову колбасу и засунь в свой грязный рот, – прошипел он. И снова я промолчала. Однако подошла ближе, подняла кусочек колбасы и аккуратно положила его на грязную тарелку. Гот шумно выдохнул и скрипнул зубами. Затем залпом осушил бокал и, поднявшись со стула, подошел ко мне. – Если я говорю «взять», то шавка берет…
Он не договорил. Широко размахнулся и ударил меня кулаком по скуле. Перед глазами заблестели черные звездочки. Еще один удар отозвался звоном в ушах. Мои губы лопнули и несколько капель крови упали на ковер. Гот снова схватил колбасу и поднес её к моему носу. Другой рукой он держал меня за шею и стальные пальцы впились в кожу, вызывая жгучую боль. Я в ответ сжала зубы, когда моих разбитых губ коснулась злосчастная колбаса.
– Ты сожрешь то, что я тебе даю, – вновь зашипел Гот. Таким я его никогда не видела. Как и не могла представить, что кого-то может так разозлить простой отказ. Еще один удар, выбивающий воздух из легких. Еще один удар, от которого хрустит нос. Еще один удар… еще один удар.
Я не кричала. Только тихонько ойкала, когда тяжелый кулак приносил новую боль. И это заводило коменданта еще сильнее. Он привык к страху, что плещется в глазах заключенных. Привык, что его боятся. Привык, что каждое его слово – закон.
Когда он повалил меня на пол и ударил ногой в живот, я инстинктивно сжалась в комочек и закрыла руками голову. Пальцы ныли, принимая на себя новые удары. Ребра вспыхивали огнем, когда в них впивался отполированный носок комендантского сапога. Гот бил меня долго. Умело. Без сожалений. Но не убил, хотя запросто мог это сделать.
– Ты сожрешь… – сипло сказал он, разжимая мне зубы пальцами и засовывая в рот колбасу. – Сожрешь, маленькая сука.
Колбаса была со вкусом крови. Моей крови.
Вальцман, провожая меня в барак, всю дорогу то и дело оглядывался. Я знала, что его распирают вопросы, но была благодарна, что он их не озвучивал. Однако, удалившись от дома коменданта на достаточное расстояние, он замедлил шаг и пошел рядом, придерживая меня за руку. В глазах все плыло, а далекие огни сторожевых вышек превращались в искаженные кляксы. Болели ребра, болели губы, болело все…
Капо придержал дверь, пропуская меня в барак, смущенно потоптался рядом и неожиданно сунул мне в карман кусочек шоколадки в хрустящей фольге. Затем хмыкнул, достал самокрутку и, развернувшись, растворился в темноте. Я же, хромая и морщась от боли, проковыляла до печи и протянула к нагретым камням сбитые, дрожащие руки.
– Подстилка… – Златка не договорила, когда я устало на неё посмотрела. Промолчали и остальные узницы, лишь изредка нарушая воцарившуюся тишину шепотом. Я не обратила на них внимания, подошла к ведру с водой и, взяв кружку, осторожно полила себе на ладонь. Затем бережно, стараясь не трогать успевшие покрыться небольшой коркой губы, умыла лицо. Холодная вода обжигала, как огонь, но я плеснула еще воды на ладонь и умылась повторно.
На моем месте, как обычно, лежала куча дерьма. Но в этот раз я не стала ничего убирать. Устало переползла к стене барака, где находилось самое холодное место, и, свернувшись калачиком, дала волю слезам. Слезам тихим, почти неслышимым. Горьким и обидным. От меня пахло колбасой, кровью и мочой, но я этого не замечала. Просто плакала, надеясь, что слезы облегчат боль.
Меня коснулись чьи-то руки. Коснулись ласково, но я все равно вздрогнула. Потом прикоснулся кто-то еще. И еще… Дрожащие пальцы гладили мою голову, плечи, спину, а я плакала, не в силах разогнуться и вздохнуть. Слезы душили, слезы обжигали, слезы ломали и топили. Топили надежду, от которой в глазах наверняка остался крохотный огонек, как от почти погасшего свечного огарка.
Шеи и рук коснулось теплое и шершавое. Кто-то укрыл меня своим одеялом. Роскошью, недоступной простым заключенным. А руки продолжали ласкать. И дрожали, словно чувствовали свою вину.
– Подстилка… – раздался вдалеке голос Златки, но его тут же заглушили недовольные шепотки.
– Она всего лишь ребенок, – горячее дыхание обдало опухшее ухо. Я узнала голос Фаи. Это она дала мне свое
