Артур Черный - Комендантский патруль

— Пусть он, если это мужик, выйдет перед строем и всем скажет: «Это я назвал тебя Безобразным!»

Говорил он по-чеченски, и я понял только то, что Дымоход сильно чем-то возмущен, на что стал тыкать в спины местным, пытаясь дознаться, о чем это Безобразный так разоряется. Но те со смехом цыкали на меня и обещали все рассказать после. Рамзес ушел, а чеченцы продолжали смеяться, показывая на меня пальцами:

— Про тебя спрашивал! Говорит: если бы мужик был, вышел!

И все-таки само слово «Безобразный» прилипло к нему не столько из-за внешности, сколько от отвратительного, пещерного воспитания. То ли родители его были какими-то дикими троллями, то ли в детстве его украли киплинговские обезьяны, никому точно не известно. Умывался и просто мыл руки Безобразный только по большим праздникам, а потому смердело от него, что от бездомного пса. Весь заляпанный разными темными делами, пятно на пятне, что и пробу ставить некуда, толстая, тупая, неуправляемая свинья, которая, как говорится, и ноги на стол… Рамзес не умел ничего, кроме как жрать, всегда за троих, всегда за чужой счет и по нескольку раз в день, «давать газу», не выходя из-за стола, плеваться, где ни попадя, сморкаться там же, мусорить семечками, коими были всегда набиты его засаленные карманы, почесываться во всех местах большого немытого тела и в больной своей фантазии выдумывать виртуальные идеи об организации милицейской нашей работы, а более того, пытаться воплотить их в жизнь. Он с кем-то постоянно договаривался за нашими спинами, с кем-то снюхивался, кого-то обманывал, по летучим слухам был в свое время первым взяточником в степных городах Калмыкии. За столь короткое время он сумел поразить весь отдел неумением работать и неуемной жадностью, какая проявлялась у него в любых мелочах.

Наполовину замазанная неизвестностью, лишенная интересных подробностей, среди нас бытовала тайная история падения Рамзеса Безобразного там, в Калмыкии. Предприимчивый спекулянт и бессовестный жулик Безобразный, совсем в духе кавказских обычаев, вступив с кем-то в сговор, украл человека, калмыка, за которого после собирался потребовать выкуп. Но что-то там не сработало, что-то зло не получилось (Не Кавказ!), вмешалась прокуратура. Но хоть дело до суда и не дошло, а все же пришлось Рамзесу, освободив от себя калмыцкую милицию, в поисках счастья податься домой, на историческую родину.

Сегодня Безобразный, очевидно, услышав от Тамерлана, что срочно нужно раскрыть какое-то преступление, задумал поймать наркомана с громадным пакетом героина.

Поймав во дворе ко мне в придачу участника Куликовской битвы золотоордынского полководца Хана Мамая, местного участкового, Рамзес ведет нас за ворота. На «Волге» Мамая до самого обеда мы колесим по пыльным жарким улицам Грозного в поисках наркомана. Как именно и где надо его искать, никто точно не предполагает. Безобразный сидит на переднем сиденье и прямо в машине плюется семечками, Мамай, вцепившись в руль, молча бурлит от негодования, но не роняет ни слова. Рамзес начальник, а важнее того, старше его на несколько лет, что заставляет уважать возраст. По крайней мере здесь. Я, спрятавшись за спинку сиденья, чутко сплю. Рамзес занят семечками, Мамай Рамзесом, я собой. Наркоман никак не ищется.

Ближе к обеду что-то случается. Безобразный говорит слово «Отдел!» и отпускает нас под честное слово, что в 14.00 будем у него в кабинете. Скорее всего, Рамзес захотел жрать.

Через дорогу от РОВДа мы сидим в летнем кафе под натянутым над головами, синим пахучим тентом. Прохладная свежесть воздуха катится на наши горящие от солнца лица, протекает под расстегнутые нараспашку форменные кителя, ласково обнимает расслабленные мышцы спины. В столовой комнате с приготовлением обеда суетятся дородные, налитые румянцем чеченки. Зеленый цвет поздней весны шелестит над нами ворохами сочной листвы…

…Грязной тучей на ослепительной синеве неба, разрывая текучую марь воздуха уродливыми конечностями будто вырубленного из колоды тела, к нашему столику подходит Рамзес Безобразный. За наш счет он заказывает сок и пирожное. Начинается омерзительный обед с присутствием за столом свиньи. Закладывающее уши чавканье и хрип несутся из ненасытного горла, отдаются эхом в наших, обливающихся кровью от жгучего желания убить сердцах. Немытыми, воняющими пальцами Безобразный лезет в солонку, затем в сахарницу, сыплет соль в сахар и наоборот… Под конец трапезы ломает у Мамая зажигалку, стреляет у кого-то сигарету и уходит, небрежно роняя в нашу сторону:

— Что-то вы долго жрете…

Рамзес не курит, и поначалу мы долго занимали свои умы вопросом: зачем ему сигареты, пока однажды не увидели, что Безобразный жрет их! Отломит, скотина, полпапироски и жует, пес такой… Да чтоб его!.. Оказывается, у недоноска болят зубы (он не знаком с зубной щеткой и пастой) и кто-то именно так посоветовал их лечить.

Мы не успеваем выйти из кафе, как встречаем Безобразного. После обеда не пойманный наркоман выпивает из бака мамаевской «Волги» еще десять литров бензина.

Прокатавшись полдня и так никого и не схватив, мы возвращаемся в отдел, где я собираюсь выспаться.

С утра начинается дождь.

Сегодня из Москвы в Грозный приезжает какой-то министр. Начальство выставляет нас вдоль улиц города. Мне вновь попадается кусок дороги у 31-го блокпоста. В отличие от прошлых своих несчастливых дней сегодня я в сухости сижу на мягком сиденье в машине Хана Мамая.

Косые потоки будто стеклянной воды текут на разваленный придорожный рынок, загоняют под хлипкие навесы редких его продавцов, стегают под порывами ветра по кронам сникших деревьев. Протянувшиеся одна за другой двухэтажки блестят черными дырами пробитого бетона. Слепая грусть опрокинутого мира нелепо тычется в поверженные стены плоских руин вчерашней войны. Мокрая пасть «зеленки» прячет в себе забитое, пугливое былое, которое в глуби ее хаоса цветет мертвой плесенью среди сгоревших дотла дворов.

Мамай начинает долгий рассказ о своей жизни в довоенной Чечне, постепенно подходя к декабрю кровавого 1994 года. Тогда Хан, поверив призывам к джихаду, плакатам и митингам, пришел в чеченское народное ополчение, что эмиссары нового порядка собирали на крыльце дудаевского дворца. Трое суток он грелся у костров и питался лепешками в ожидании формирования отряда и получения оружия. Когда через трое суток ему сказали, что на город движется колонна российских танков и сейчас это ополчение бросят в бой, в котором оно должно будет само добыть себе оружие, Хан плюнул и ушел. Затем была жизнь в воюющей республике, работа в милиции в масхадовской Ичкерии, потом, с началом второй войны, жизнь в Москве. Уже год, как он вернулся и работает участковым в нашем РОВДе.

По рации мы узнаем, что министр уже приехал и — уже уехал. Запрашиваем в отделе дежурного, который отвечает только одно: «Съема не было. Стоять до особого распоряжения».

Не смолкает дождь. Оба мы уже молчим, все темы для разговора давным-давно исчерпаны. Холодная, как этот дождь, апатия, обнимая мягкими руками наши души, клонит в мир сновидений. Невзирая на все опасности, тайком друг от друга, отвернувшись в разные стороны, мы закрываем глаза и дремлем. Проходит целый день.

Возвратившись в отдел, я варю в комнате ужин из гречки и тушенки, объедаюсь им и падаю на кровать.

Холодная тоска моего многолетнего одиночества выводит в затасканной, мазанной-перемазанной тетради кривые каракули нежных строк.

У нас нет выходных. Ни одного дня в году. Тайд своим приходом в прошлом апреле отменил эту вредную практику.