Присутствие в группе солдата сразу сказалось. Человек в шинели, с винтовкой одним своим видом напоминал о дисциплине. Вслед за солдатом и все стали называть Баранникова «товарищ командир». Между тем сам солдат, судя по его сбивчивому рассказу, очутился в лесу один совсем не в результате храбрости и именно поэтому теперь, стараясь замолить грех, вел себя так, как будто все было в порядке. Перед рассветом он, с разрешения Баранникова, ушел на поиски продуктов и спустя несколько часов вернулся с большим караваем хлеба, куском сала и ведром картошки.
— Два километра отсюда,— рассказывал он не без хвастовства — обнаружил я деревеньку, по уставу, значит, населенный пункт. Обошел его с задов, с огородов, значит. Присмотрелся накоротке — немцев вроде нет. Тогда я сразу в хату, что попроще. Там обнаруживаю старика и женщину. Я им так и так, помогите, мол, своим воинам по линии продовольствия. И вот пожалуйста...— Он широким жестом показал на свои трофеи.
— Не поинтересовался, где фронт? — строго спросил Баранников.
Солдат засмеялся:
— Да что вы, товарищ командир, какой там интерес? Старик и баба только и знают, что причитают.
— Немцы в деревне были?
— Только проездом, товарищ командир,— уже серьезно ответил солдат.— Но даже не ночевали.
Костер не разжигали. Поели хлеба с салом. В серенькой предрассветной мгле зашли в лес поглубже и сделали привал в кустах орешника.
Следующей ночью они пересекли шоссе Брест — Барановичи. Всю ночь по шоссе двигались вражеские танки, артиллерия, грузовики. Перебегали шоссе по одному с большими интервалами. Когда Баранников перепрыгнул через кювет, справа возникли два синих огонька и послышался нарастающий гул быстро мчавшегося автомобиля. Баранников бросился назад и лег в воду, пахнувшую болотной гнилью. Долго лежал и, выбрав наконец тихую минуту, перебежал шоссе.
Дневной привал сделали возле озера Черного, километрах в трех от видневшейся на горизонте деревеньки. По очереди выкупались. Солдат и Гоша пошли искать продовольствие. Баранников прилег в кустах ольшаника, прислушиваясь к тихому говору товарищей.
Он проснулся, когда солнце было почти в зените. Сквозь кусты ослепительно сияло зеркально гладкое озеро, вокруг звенели птичьи голоса. Люди спали. Солдата и Гоши не было. Подойдя к закраине кустарника, Баранников начал всматриваться в сторону деревни, но ничего не увидел. Съев оставшийся у него кусок хлеба, Баранников подошел к озеру и долго со вкусом пригоршнями пил прозрачную воду и смотрел на игру рыбешек. Кругом все было спокойно...
Солдат и Гоша явились совсем не с той стороны, откуда их ждали, и пришли не одни. С ними был пожилой мужчина, одетый во френч из домотканого серого сукна. На ремне, перехватывавшем его располневшую фигуру, висела приоткрытая кобура с наганом.
— Зокин Ефим Сергеевич, председатель местного сельсовета,— степенно представился он Баранникову и, оглядев столпившихся вокруг людей, продолжал: — Ваши товарищи обо всем меня информировали. В свою очередь, должен информировать вас о положении в общем масштабе...
Голосок у него был высокий, чуть дребезжащий. Говорил Зокин спокойно, обстоятельно, точно на мирном заседании своего сельсовета.
— Состоялось обращение нашего Советского правительства по поводу войны. Сказано перед всем миром, что дело наше правое и что мы победим. Не без борьбы, конечно. К чему правительство всех нас и призывает. Исходя из этого, имею предложение. Давайте пробиваться в сторону севернее Пинска. Отсюда пойдем вдоль реки Ясельда, южнее Логишина, а дальше — на Богдановку. Там, по моим сведениям, уже действуют отряды, сформированные из местного актива. Это точно.
План Зокина был принят, и в сумерках отряд тронулся в путь. Без всяких осложнений в эту ночь дошли до места, где река Ясельда перекрещивалась с шоссейной дорогой. Когда наступил рассвет, начали вести наблюдение за местностью. До полудня на дороге не появилось ни одной машины.
— Фашисту эта дорога ни к чему,— убежденно говорил Зокин.— Он прет из Бреста на Пинск и Барановичи, а эта дорога ему вроде поперек. Надо, не дожидаясь ночи, пересечь дорогу и идти дальше.
Солдат предложил выслать вперед человека, чтобы разведать, как он выразился, обстановку на ближней дистанции.
— Да что там ведать? — разозлился Зокин.— Вон она вся обстановка. Вся вокруг как на ладони.
И они пошли.
Вся беда была в том, что по другую сторону дороги простиралась абсолютно голая равнина и только у далекого горизонта чернела полоска леса. Чтобы скорей миновать опасную равнину, пошли по прямой, а не вдоль реки, которая повела бы их несколько южнее и ближе к опасному Пинску.
Шли быстро, плотной цепочкой, чуть пригнувшись к земле. Вдруг с холма, на который взбегала дорога, ударили два пулемета.
— Ложись! — крикнул солдат и первый прильнул к земле.
Пулеметы били длинными очередями, но расстояние до цели было все же большое. Огонь не мог быть прицельным и никого не затронул. Но страх от первого обстрела был, может быть, пострашнее ранения. Огонь давно прекратился, но все продолжали лежать на земле. Вражеская засада, очевидно, имела радиосвязь. Не прошло и получаса, как на дороге появился отряд мотоциклистов. Машин десять, не меньше. И на каждой по два гитлеровца. Мотоциклы съехали с дороги и прямо по лугу развернутым строем помчались к лежащим на земле людям.
Все, что затем произошло, боем не назовешь. Остановившись шагах в тридцати, мотоциклисты расстреливали все еще лежавших на земле людей. Первым поднялся Баранников. За ним солдат, Гоша и Зокин. Впрочем, только у них и было оружие. Солдат сделал два выстрела и упал, перевернувшись на спину. Рядом с ним с поднятым в руке наганом свалился Зокин. Баранников разрядил пистолетную обойму и стал искать по карманам запасную, но тупой удар в живот сломил его пополам, и он головой ткнулся в землю.
Пахло гнилой соломой и карболкой. Сергей Николаевич Баранников не мог определить, сколько времени он живет среди этих запахов — уже давно они были единственным ощущением жизни. Да еще боль, которая жгла его изнутри, как пламя, то разгоравшееся, то угасавшее. Запах гнилой соломы представлялся Баранникову живым, добрым и каким-то домашним, а карболки — холодным, злым, враждебным. Иногда ему казалось, что запахи эти борются между собой и что от исхода этой борьбы зависит его жизнь.
Только три дня назад он стал смутно понимать, где находится, и вспоминать, что с ним произошло. Он лежал в длинном темном сарае, который раньше был, наверное, колхозным хлевом. Крыша осталась только с одной стороны. Уцелевшие балки перекрытия перечеркивали небо косыми линиями.
Сарай был набит людьми. Гитлеровцы бросили сюда несколько сот раненых военнопленных. Они лежали, ползали, ходили. Их стоны сливались в глухой гул, который не прекращался ни днем, ни ночью. Никакого немецкого начальства в сарае, по существу, не было. Шестеро солдат охраны жили поодаль, в палатке на взгорье, и сюда не заглядывали. Здесь был свой начальник — Роман Федорович, пожилой угрюмый человек с седой как лунь головой. На одной из петлиц его изодранной военной гимнастерки сохранилась эмблема —- чаша со змеей. Все в сарае знали, что Роман Федорович начал войну военным врачом и вскоре, раненный, попал в плен. У него была раздроблена левая рука. Чтобы остановить гангрену, он здесь, в сарае, перочинным ножом ампутировал себе руку по локоть. Люди безгранично доверились ему, убедившись, что оп имеет власть над смертью. И все же умирали ежедневно. Мертвых уносили из сарая глубокой ночью, когда большинство раненых спали. Утром во время обхода кто-нибудь спрашивал у Романа Федоровича:
— Доктор, куда девался мой сосед слева?
Роман Федорович строго спрашивал у дежурного:
— Где этот товарищ?
— Переведен в другое помещение,—отвечал дежурный.
Роман Федорович шел дальше. Скоро все знали, что это за «другое помещение», и стали называть его верхним. Но каждый раз спрашивали. Четкие ответы дежурных почему-то успокаивали.
В это утро Роман Федорович задержался возле Баранникова дольше обычного.
— Удивил ты меня, братец.
— Чем? —слабым голосом спросил Баранников.
— Получил пулю в живот и спрашивает! Ты, братец, по всем статьям должен был умереть.— Роман Федорович оглядел большую фигуру Баранникова.— Две жизни тебе досталось, вот что. Но подожди радоваться. Тебе надо очень осторожно есть, а здесь, как ты понимаешь, не санаторий. Из баланды ешь только жидкость. Хлеб прожевывай, пока он во рту не станет как манная каша. Не будешь этого делать, попадешь в верхнее помещение. Будешь осторожен — через две недели встанешь, и я назначу тебя бригадиром...
Роман Федорович ушел.
Возле Баранникова остался бригадир — дядя Терентий. Ему было за пятьдесят, он участвовал в первой мировой войне и еще тогда побывал в плену у немцев. На эту войну пошел добровольцем. Просто взял свою охотничью берданку, вышел на Минское шоссе и втиснулся в строй отступавшей части. Старому солдату не повезло: в первую же бомбежку осколок перебил ему ногу. Теперь кость уже срослась, но неправильно — левая ступня была повернута внутрь. Он прихрамывал и ходил с толстой суковатой палкой, а когда стоял, укладывал на эту палку раненую ногу.
