— Да.
— А Ермолина, товарищ капитан-лейтенант, по такому случаю… освободить бы до срока. — Голос Ржаницына вдруг стал тихим и неуверенным.
— Не так-то просто это сделать. — Командир дотронулся кончиком карандаша до своих черных усов. — А что, пожалели?.. Его или мать?
— Знали бы вы, как ему тяжело сейчас.
— Уже успели сообщить?.. А матери?
— Ей про то ни слова. Я сказал, что сын занят пока.
— Зря вы хлопочете о Ермолине, старшина. Не вам ли он насолил своим поведением? Пускай поболит душа у него как следует. Верно, товарищ старший лейтенант? — обратился командир к молчаливо слушавшему этот разговор своему заместителю по политической части Сорокину.
Тот задумчиво произнес:
— Трудный случай…
Сорокин пришел на корабль из академии лишь месяц назад, но командир уже успел приметить в нем хорошую черту — умение разбираться в людях, вникать в их запросы, находить общий язык с матросами и старшинами. Заместитель был чуть старше командира возрастом, прошел рядовым флотскую службу, прихватил войну, у него, пожалуй, побольше житейского опыта, и командир прислушивался к его мнению.
— А по-моему, Олег Арсеньевич, старшина прав, — сказал замполит, когда Ржаницын вышел.
Командир насторожился:
— Думаете, следует освободить Ермолина?
— Думаю, следует. И еще дать увольнение дня на два.
— За какие такие заслуги поощрение? — Капитан-лейтенант резко поднялся с места.
Встал и старший лейтенант.
— Только ли поощрение? — спросил он. — Встреча с матерью… — словно собираясь читать стихи, нараспев произнес Сорокин. — Глубокий след, думаю, оставит она в душе матроса. Ермолин, верно, занозистый, но честный парень. Каково ему будет глядеть в глаза матери? Она, конечно, пустится в расспросы про то, как он живет, исправно ли служит, в ладу ли с товарищами, с командирами. Обязательно будет расспрашивать — она желать! А ему отвечать надо. И чем она ласковее, внимательнее будет с ним, тем горше ему: материнской ласки-то не заслужил он… Небось задумается. Мне на месте Ермолина, признаюсь, не хотелось бы оказаться.
Командир провел рукой по своей темной шевелюре.
— Любопытно все вы обернули, — сказал он в раздумье. — Что ж, попробуем…
Освободить матроса Ермолина с гауптвахты удалось лишь под вечер. Конечно, нехорошо было бы держать мать до его прихода. Поэтому капитан-лейтенант, побеседовав с Натальей Никитичной о том, как она добралась и где устроилась с жильем, попросил своего заместителя познакомить гостью с жизнью моряков.
Старший лейтенант показал Наталье Никитичне убранство кубриков, комнату боевой славы, сводил к причалу, где стояли подводные лодки. После этого она отправилась на отдых. Гостья осталась очень довольна вниманием к себе. О сыне расспрашивать постеснялась, сочла, что лучше сначала с самим поговорить. Тем более старший лейтенант обещал вскоре прислать его к ней.
Когда Александра Ермолина вели к командиру лодки, одна дума терзала провинившегося матроса: как же он сейчас при всех встретится с матерью?
Хотя матери в комнате командира не оказалось, оторопь все же не проходила.
— Вы знаете, что к вам приехала мать? — спросил капитан-лейтенант.
— Да, слышал, — робко ответил Ермолин.
— Так вот, разрешаю вам уволиться на двое суток.
У Ермолина неожиданно вырвалось:
— Как же я… такой?..
— Какой «такой»? — в упор посмотрел командир.
Ермолин часто заморгал:
— Вы же знаете, товарищ капитан-лейтенант…
Ему думалось, что командир будет отчитывать его за проступок, а тот вздохнул и сказал с мягким укором:
— Эх, Ермолин, Ермолин! Боитесь матери на глаза показаться? Герой… Может, мне поведать ей обо всем? Или уж лучше сами покаетесь?.. Переодевайтесь — и живо. Мать заждалась, наверно.
Пока Ермолин шел на Солнечную улицу к дому номер двадцать, где у знакомой по вагону остановилась мать, пытался подобрать слова, какие он скажет при встрече. Но ничего из этого не получилось: мешал не выходивший из головы недавний разговор с командиром лодки. Так он и ступил на крыльцо низенького одноэтажного домика, не готовый к встрече с матерью.
— Сано… Родимый…
— Мама!..
В этих первых словах матери и сына слышались и радость встречи, и тоска, жившая в их сердцах долгие месяцы разлуки. Наталья Никитична припала к его груди, счастливая и тихая. Слезы затуманили ей глаза. А он широкой ладонью гладил ее с проседью волосы и, растроганный, забыл все невзгоды. Ему было хорошо с нею, ласковой, родной, словно вернулось к нему далекое босое детство.
— Ма-ма, — не найдя других слов, повторил он тише и нежней. Помолчал и спросил: — Как же ты надумала ехать в такую даль?
— Не было моей силушки больше, — ответила мать, не стыдясь своего признания, — заскучала… С лета ведь ни строчки не написал. Думала, уж не стряслось ли что. На море служба-то…
— Сообщили бы тогда, — глухо произнес Александр.
Она немного отшатнулась от него, смахнула с глаз тыльной стороной ладони слезу и посмотрела ясным взглядом.
— Какой ты у меня славный, — сказала она, любуясь им. — Вымахал-то, гляди-кось…
А ему показалось, что мать стала меньше. «Совсем старенькая, — разглядывая морщины на ее обветренном лице, подумал он, — а ведь еще только-только за пятьдесят перевалило».
Александр снял бескозырку, положил на комод.
— Устал, поди-ко, за день-то? — глядя на осунувшееся лицо сына, спросила Наталья Никитична. — Отдохни, Саня.
— Да нет, не устал, — присаживаясь к столу, ответил он и невольно припомнил свои недавние переживания. Чтобы отогнать эту непрошеную думу, добавил: — Меня на двое суток отпустили, отдохну, успею.
Мать села напротив него.
— А что на мало отпустили-то? — спросила она и, не дождавшись ответа, начала рассказывать, как ее приняли начальники: — Обходительные, простые оба. Тебе, наверно, хорошо с ними. Тот, усатый-то, вроде посурьезней. А уж другой-то такой разговорчивый, удалой… Который из них главнее-то, Саня?
— Тот, что с усами. Он командир корабля. А второй — его заместитель, вроде бы комиссар.
— Я так и подумала — тот главней. А комиссар повсюду выводил меня — не гордый какой. «Вот на этой койке, — сказал, — отдыхает ваш сын». Уважает он тебя — сразу поняла… Потрогала я постель — мягкая… «Не солома», — говорю, а он смеется. Чисто, порядок везде… Потом показал доску с портретами самых лучших моряков. Всех переглядела, тебя искала. Нету.
— То ж отличники! — заметил Александр таким тоном, как будто это недоступно для него.
— А ты, значит, не в них? — догадалась мать.
— Нет… пока, — признался Александр. «Может, сейчас вот и рассказать ей все, все? — подумал он. — Лучше самому».
Но мать сбила его с этой мысли:
— Подводные лодки-то какие большущие! «Вон та, с кромочки, наша», — указал комиссар. Поглядела я — страх меня взял. Мой-то Саня на ней под водой плавает, думаю, а море широченное, да глубокое — не наше озеро».
— Не страшно, привыклось… А корабль прочный, надежный, — успокоил он мать.
Наталья Никитична с минуту смотрела на сына — рослого, плечистого, крепкого — и, гадая, верно ли она надумала, тихо произнесла:
— Таська-то ровно и не пара тебе, Саня…
— А ты перед отъездом видела ее, мама? — нетерпеливо перебил Александр, обрадовавшийся, что мать сама заговорила о Тасе. Он долго не отвечал на ее последнее письмо, и она тоже молчала.
— Как же! — оживилась мать. — Прибежала сама к нам. Через Галинку узнала, что я в дорогу собралась. Водой не разольешь их… Сунула посылку. — Наталья Никитична открыла скрипучую корзинку. — Вот, разверни-ко. Поди, связала что. Она на это мастерица… Так и есть. Ишь сколь ни басок шарфик-то. В полосочку, гляди-ко. И носки еще… Хитрющая! Надо же! В носках-то — на сказала ведь! — письмо. Ну, после доберешься до него. Поговори со мной, потом заторопишься…
Александр все же не утерпел — пробежал глазами по строчкам письма. Повеселел:
— Успеем, мама, обо всем перетолковать: и о колхозе, и о Галинке с Володей.
— Потише, Саня, рядом уж отдыхают, поди, — кивком показала Наталья Никитична на стенку. — Угадай, кто тебе привет передать велел?.. Андрей Иванович! Он воротился из города. Снова председателем колхоза выбрали. С ним дело на поправку пошло. «Привет ему, — сказал, — большой от всего колхоза и от меня лично. Гордись, мол, Никитична, сыном, в люди вышел». Это мне-то говорит, будто я не знаю!..
«Не такой ведь я! — чуть не крикнул Александр. — Надо же объяснить. Зачем я томлю ее? — укорял он себя. — А скажешь — расстроится. — Он представил убитую его горьким признанием мать, пожалел ее: — Нет, лучше завтра».
