Белов установил с помощью подпольщиков, что Готлиб выходит из замка в семь часов вечера.
Тревожный зимний день растаял в сумерках. Возле замка стоял черный «оппель-капитан», машина Готлиба. Гауптман Зиберт передал шоферу, что Готлиб задерживается и просил приехать за ним через два часа. Шофер, получив два часа отдыха, уехал. И только «оппель-капитан» скрылся в темноте, к воротам замка подкатил зеленый «оппель». За рулем сидел бравый солдат в немецкой форме.
Ровно в семь у выхода из замка показался Готлиб. Он посмотрел по сторонам. Где же его машина? Бравый шофер проворно открыл дверцу «оппеля» и вытянул в приветствии руку.
— Господин капитан, меня послали за вами. Ваша машина неисправна! — отчеканил он по-немецки.
Готлиб остановился.
— Кто вас послал?
— Начальник отдела Краузе, господин капитан!
Готлиб заглянул во внутрь машины:
— Знаешь, куда везти?
— Знаю, господин капитан, в гестапо.
Только завелся мотор, у машины очутился офицер, тоже в чине капитана.
— Едешь в город? — спросил он у шофера и, получив утвердительный ответ, попросил подвезти его.
— Если господин капитан разрешит, — кивнул шофер головой на Готлиба, развалившегося на заднем сиденье.
— О, коллега... Хайль! — наигранно произнес Кузнецов. — Окажите честь! Капитан Пауль Зиберт! Спешу в гестапо, есть важные дела.
— Садитесь, капитан, нам по дороге, — сухо пригласил Готлиб.
Машина тронулась. Проскочив деревянный мост, Белов резко затормозил. В ту же секунду Кузнецов приставил пистолет к виску фашиста:
— Ни с места! Малейшее движение будет стоить вам жизни!
Белов ловко обезоружил фашиста, затрясшегосн, как в лихорадке. Ему воткнули в рот кляп, скрутили руки.
— Извините за неудобства, — иронически произнес Кузнецов. — Что поделаешь, такова наша служба.
Готлиб таращил глаза на Кузнецова и не мог сообразить, кто же сидит рядом: гестаповец или, не дай бог, красный дьявол.
Машина помчалась по окраине Луцка и выбралась на шоссе Луцк — Киверцы. Все это время Кузнецов молчал. Отъехав семь-восемь километров, «оппель» свернул на проселочную дорогу и углубился в лес.
Белов открыл дверцу, оглянулся. Вокруг тишина. Фашиста вывели. Он еле держался на ногах. Фуражка с эмблемой черепа криво сидела на взъерошенной голове, он весь дрожал, но все же попытался храбриться:
— Зачем этот маскарад? Я и вы — офицеры немецкой армии, присягали фюреру! Кто вы? Почему мы в лесу? Я отвечу на все вопросы, но объясните, кто вы?!
— Вы просто ненаблюдательны, — тихо проговорил Кузнецов.— К счастью, я вам не коллега. Я — советский партизан!
При этих словах Готлиб зашатался.
— Вы умертвили не одну сотню невинных людей, а как жалко выглядите сейчас! — суровым тоном произнес Кузнецов.
— Я только солдат... Я выполнял волю фюрера!
— У нас мало времени, отвечайте по существу. Где сейчас генерал Шоне?
— В Варшаве. Но это не точно...
— А точнее?
— Там...
— Когда должен возвратиться в Луцк?
— К сожалению, не успеет.
— Гестапо получило приказ об эвакуации из Луцка?
— Да.
— Кто-нибудь уже распорядился о судьбе заключенных?
— Да, мы их... они будут..,
— Расстреляны?
Молчание.
Раздались один за другим два выстрела. Изъяв документы у гестаповца, народные мстители прибыли на «маяк» и оттуда с другими партизанами направились в отряд.
...И встало над Луцком тяжелое, умытое слезами серое утро. Гестапо наконец напало на след народных мстителей. Палачи схватили Дунаеву, Ткаченко, Колпака... Наташа Косяченко успела скрыться на Гнедавской дамбе у своего знакомого.
Пашу Савельеву гестаповцы не застали дома. Они взяли ее мать — Евдокию Дмитриевну и тетку — Ефросинью Дмитриевну.
— Сама явится! — уводя заложниц, твердили фашисты.
Об аресте родных Паша узнала от Шуры Белоконенко, которую встретила на улице.
— Ты должна уйти в партизанский отряд! — настаивала Шура. — Во второй раз они тебя не выпустят. Тем более что попались многие товарищи.
— В отряд, говоришь? — глядя себе под ноги и будто не совсем понимая, о чем речь, переспросила Паша.
— Да, и немедленно!
— А как же мама? Товарищи по подполью?
— А если тебя арестуют или угонят в Германию? Думаешь, им легче будет?
— Знаю!
— Ну?..
Шура ждала ответа. В конце концов она не вытерпела затянувшегося молчания:
— Другого выхода нет!
— Шура, я должна остаться здесь. Ты пойми, как это сейчас важно!
— Паша, одумайся!
— Я перейду жить в другое место, но товарищей не оставлю. Мы будем бороться! — Паша обняла Шуру и, прижавшись к ней щекой, шепнула: — Свяжись с Наташей Косяченко или Анной Остапюк. Узнай, пожалуйста, приходили к Галушко связные отряда. Дайте им другую явку. С Наташей повстречайся обязательно... — И, печально глядя подруге в глаза, спросила: — А как же ты, Шура?
— Сегодня домой не пойду, проберусь к партизанам. Ты не подумаешь, что я струсила?
— Да нет, что ты.
Подруги снова обнялись и молча расстались.
Оставшись одна, Паша решила, перед тем как скрыться с глаз гестапо, в последний раз повидать Герберта, поговорить с ним об арестованных.
Вышла на центральную улицу и удивилась безлюдию. До войны в предновогодние дни улицу заполняли снующие с покупками люди. За полмесяца готовились к встрече Нового года. Паша задумалась и не заметила, как ее догнали два незнакомца.
— Савельева?
— Да.
— Ты арестована!
...Камера № 14 была забита до отказа. Женщины лежали на полу вплотную одна к другой. Не хватало воздуха, человек здесь дышал, как рыба, выуженная из воды.
Паша освоилась в полумраке и теперь не только различала силуэты, но и видела лица. Ей казалось, что здесь, в этой камере, страдает и ее мать. Она напрягла зрение, долго вглядывалась, а потом тихо кликнула:
— Савельева здесь есть?
— Кто? — послышалось несколько голосов.
— Евдокия Дмитриевна Савельева.
Одна из узниц громко повторила:
— Савельева!
Никто не отозвался. Значит, мать находится в другой камере.
Щелкнул засов, заскрипела дверь. Жандарм позвал:
— Савельева!
Паша вышла из камеры. Ее повели по длинному коридору, потом по лестнице вниз.
— Сюда! — Тюремщик втолкнул Пашу в узкую дверь.
В большой комнате за длинным столом сидел молодой гестаповец. Он курил сигарету и смотрел в разложенные перед ним бумаги. Затянувшись дымом, выпустил изо рта несколько сизых колец и поднял на Пашу холодные, как заиндевевшие пуговицы, глаза.
— Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали.
Надеюсь, ты уточнишь некоторые интересующие нас детали?
— Спрашивайте! — глядя в стенку, обрызганную кровью, ответила Паша.
— Вот так, очень хорошо! Только говори правду! Садись!
Но сесть было не на что. И Паша только переступила с ноги на ногу.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
— В двадцать пять лет и.руководила подпольной организацией.
Паша вздрогнула: откуда он это знает?
А немец продолжал:
— О-о, я понимаю, романтика борьбы, молодость... Я вас не виню. Нет. — И вдруг спросил:—Замужем? Нет? С кем ты дружишь? Назови фамилии своих подружек, где они работают? Кто из мужчин к тебе приходил?
Теперь Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.
— Э-э-э, милая, твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить.
Молчание.
Гестаповец приблизился к Савельевой, окинул ее зловещим вглядом.
— Ну, курносенькая! — опять переходя на ласку, говорил немец. — Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай — перед тобой немецкий офицер!
— Я никуда не хожу — ни в кино, ни на танцы. Поэтому никого не знаю.
— Так-таки никого? — ехидно сощурившись, переспросил офицер.
— Нет!
Заигрывание не принесло успеха. .Лейтенант указательным пальцем коснулся Пашиного подбородка, приподнял его вверх. Девушка прямо перед собой увидела лицо фашиста, и ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные, синеватые. Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед тусклыми, леденящими душу глазами самодовольного врага.
— Так что же? Начнем серьезный разговор? — взяв со стола перчатку, деловито сказал лейтенант.
— Я все сказала. — А в голове роем проносились мысли: «Что с мамой? Кто остался на воле? Не смалодушничал ли кто из арестованных?»
Гестаповец надел засаленную кожаную перчатку, подошел к Паше.
— Нас обманывать не полагается, — зло скривился он. — Говори по-хорошему.
Паша молчала.
Гитлеровец изо всей силы ударил ее по лицу.
