Чухонин с удивлением смотрел на солдата, ироническим выражением лица будто желая сказать ему: эх, вояка, и зачем ты сюда приплелся! Но так ничего и не сказал, а только безнадежно махнул рукой и стал торопливо вкладывать запал во вторую гранату.
— Так мне как подмочь бы, а? — спросил Агеев, краснея от стыда. — кашу варить пойдешь! — отрезал Чухонин, приподнимаясь на коленях и осторожно выглядывая из окопа. — Ты там будешь более полезен, чем здесь. Вот только притихнет, я живо откомандирую тебя к кашеварам.
Танков пока что не было видно, но грохот от них нарастал. Да и вдали над полем пыльные вихри закружились и поплыли, поднимаясь все выше и выше, постепенно превращаясь в одно сплошное серое облако. Оно становилось огромным, будто без конца и края. Можно было предположить, что приближается лавина танков.
«Может, тут вся танковая армия движется против нас?» — с тревогой подумалось Чухонину, тотчас оглянувшемуся назад. К неописуемой радости он увидел, как прямо против расположения их роты незнакомые артиллеристы выкатывали поближе к переднему краю две небольшие противотанковые пушки. Тут же бежали люди с длинными противотанковыми ружьями, потом где-то в нашем тылу вдруг грянули мощные залпы полковой артиллерии. А когда и противотанковые пушки начали стрелять, длинно и злобно взвизгивая, радости Чухонина не было предела. Позабыв о том, что минуту тому назад готов был прогнать Агеева, внезапно расхохотавшись, он хлопнул по широким плечам его, закричал возбужденно:
— Слышишь, даже «Малютки» стреляют по танкам? А ты гранаты в руки боишься взять. Еще огромный такой!.. Да ты собою мог бы танк в кювет повалить!
Агееву в это время стало на до обид. Глаза его чуть не удвоились от напряжения, но тем не менее все, что впереди видно было, теперь померкло, все исчезло в дыму и поднятой пыли. Только пламя от взрывов и указывало на места падения снарядов. И все же как ни плотен был заградительный огонь всех видов нашей артиллерии, из клубов вьющегося дыма показались, наконец, вражеские танки. Их количество все увеличивалось. Прорываясь к переднему краю, они шли широким фронтом — россыпью, то оседая в небольших низинах, то из них с гулом выворачиваясь, взмахивая длинными стволами орудий и стреляя с хода.
Не по себе делалось и Чухонину, хотя пулеметчик и не терял самообладания. То и дело он оглядывался назад, будто ожидая команды с батальонного наблюдательного пункта.
Лицо Чухонина просветлело, и на нем точно застыло радостное внимание. Ему явственно послышался долетевший сюда гул автомобильных моторов.
Все это потом замерло на короткое время, но скоро опять загудело и стало отдаляться. Вдруг до его слуха донеслось что-то визжащее, злобно заскрежетавшее, ухнувшее, — загремело еще и еще! Пулеметчик быстро глянул в сторону приближающихся вражеских танков. Он увидел, как от брони одного из стальных чудовищ внезапно отскочил искристый всполох взрыва, брызнувший в разные стороны бледными огоньками. На «виллисах» к переднему краю подошел истребительный противотанковый полк.
— «Инпатовцы»! — вскрикнул Чухонин, схватив Агеева за воротник гимнастерки и потянув к себе, точно он хотел расцеловать его. — Вовремя же они, ой как своевременно подоспели! Вот молодцы!
Но когда солдат вопросительно покосился на Чухонина, тот инстинктивно отшатнулся от него, брезгливо поморщась. Густая щетка рыжих усов, кирпичного цвета щеки, тяжелые и неуклюжие движения, — все, что он увидел в «необстрелянном» солдате, раздражало его. А только Агеев спросил, что такое «инпатовцы», вместо ответа пулеметчик закричал на него:
— Плюхайся на дно окопа, дед!
Это Агееву показалось унизительным, но все же принял за команду выкрик пулеметчика, хотя и медлил исполнить ее. Видимо, он боролся с охватившей его злостью, чтобы не сказать в ответ что-нибудь протестующее.
— Чего это на дно-то? — с нотками обиды в голосе спросил он.
— Ложись, говорю! — Чухонин кивнул на приближающиеся танки. — Отбивная из тебя получится. Ложись!
Сначала Агеев закусил губы, так что обросший волосами подбородок у него выдался вперед, затем решил безропотно подчиниться, лишь проворчав:
— Черт-те что получается, — за труса меня принимают!..
И покорно прилег ниц лицом, злясь на себя и на Чухонина. Пулеметчик в это время продолжал следить за ходом борьбы между нашей артиллерией и вражескими танками, которые уже начали разворачивать в обратном направлении.
Немного спустя Агеев почувствовал, как к плечу его притронулась рука пулеметчика.
— Вставай, — раздался голос Чухонина. — Атака отбита.
С темнотой на земле как будто снова воцарился мир. Не было слышно ни выстрелов, ни грохота танков. Облазив весь передний край, Симонов, наконец, вернулся на командный пункт батальона.
— Мельников, — устало сказал он старшему адъютанту, — свяжись со штабом дивизии. Надо кое — чем спросить. Вызови к телефону гвардии майора Булата.
Симонов присел на край окопа, стянул с головы пилотку и вытер платком потный лоб. Его связной Пересыпкин подкатился с алюминиевой тарелкой.
— Товарищ майор, вот таскаю вашу холодную баранину…
Симонов отстранил рукой тарелку.
— Уберись ты с ней от меня, — сказал он с досадой.
— Это ж как так — уберись! Она для каких целей приготовлена? С лучком да, можно сказать, в собственном соку.
Симонов поморщился, словно от зубной боли. Пересыпкин спросил озабоченно:
— а вы не заболели? Если заболели, я живо Магуру прикомандирую. Больно вид у вас… Клюква, а не лицо, надо сказать.
— От тебя не мудрено заболеть, Пересыпкин!
— Это вы насчет меня, Андрей Иванович?
Симонов схватился за голову:
— Отстань, говорю!
Не так-то, однако, легко было отделаться от Пересыпкина. Он поставил тарелку на свежий песок, извлек из кармана брюк фляжку, потряс ею перед ухом, затем, вцепившись зубами в деревянную затычку, с усилием откупорил.
— Так что этакая жидкость, товарищ гвардии майор, бывает назло всем печалям… Ей-богу, не вру. И в животе огонь, и для души отрадно. Хватите-ка, а?
Симонов выпил стопку, взял телефонную трубку, заговорил с хрипотцой:
— Это я, Симонов. Что значит опять?! Интересуюсь, вот и спрашиваю. От них ни звука? Гм… Что бы означало все это? — он положил трубку, взглянул на старшего адъютанта. — Мельников, комиссар-то наш словно провалился сквозь землю!
— Неужели их схватили?
— Не знаю. — Симонов помолчал, будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно встал: — Я, Мельников, пройдусь немного.
Старший адъютант только взглянул на него удивленно и промолчал.
Симонов шел к Магуре. Ему очень хотелось увидеть ее, посидеть с ней рядом, поговорить. Никогда раньше не испытывал он такой усталости, как в этот вечер.
Прохладные сумерки все сгущались над онемевшей степью. Из тьмы донеслось ржание лошади. Невдалеке прошли автомашины, тянувшие за собой кухни. Симонов не остановил их, не попробовал пищу, как делал это всегда. Он шел к санпункту.
Такой знакомый, близкий и в то же время такой далекий голос Тамары Сергеевны неожиданно прозвучал совсем рядом, заставив Симонова остановиться. Она говорила с легким смешком, рассказывая о боевом дне батальона, упоминая и фамилию «Симонов». Ей отвечал задорный тенор майора Ткаченко. Чем явственней доносился их разговор, тем более неловко и тревожно чувствовал себя Симонов. Он готов был провалиться сквозь землю, только бы не слышать их.
— Нет, почему же? — говорила Тамара Сергеевна. — Никого я не любила так, как своего мужа, но его уже нет в живых. А вот с Симоновым… мы так редко видимся…
Они отошли далеко. Что ответил Ткаченко — разобрать было невозможно. Симонов и не прислушивался. Он подумал: «Если она может так свободно говорить кому попало об этом, значит, ей не дорого все это».
Резко повернув обратно, он зашагал к переднему краю, не чувствуя ветра, бившего в лицо. Ему казалось, что теперь он уже совершенно равнодушен к Магуре. А он так искал ее дружбы! Дружбы искренней, теплой и чистой. И он надеялся, что эта дружба, может быть, со временем перейдет в любовь. «Когда мы вторично встретились на берегах Сунжи, — вспоминал Андрей Иванович, — я думал: надо побороть в себе отчужденность к ней. Надо проверить себя и ее, может быть, это как раз и есть то, что нужно мне в жизни… А вот теперь, оказывается…»
Словно очнувшись, он выругал себя, сердито сплюнул. «Друг ушел на верную гибель, а я тут лирику развожу. Ради чего, во имя чего, собственно говоря?!»
В степи все было глубоко безмолвно. В небе — ни единой звездочки, на земле мертвенно-тягостная пустота. Симонову вспомнилась жена. Он почувствовал, как крепко связан он с прошлым. Хотелось, чтобы это чувство, связывающее его с годами, проведенными в строительном институте, где он познакомился с Наташей, продлилось. Он остановился. Воспоминания юности всецело овладело им.
