— Да вот, хочу рассказать жене, как мы сегодня летали. Про обстрел хочу...
— Репа, так про это нельзя! Нам ещё в Фергане говорили: в письмах домой — только на бытовые темы.
— Ё-маё! Я про цензуру-то забыл!
— Ты ещё напиши, как ты чуть нас в бэтээре не порешил, — съехидничал Герман.
— А ты — про свой прыщ на носу!
К разговору подключился Володя Малышкин, которому прискучило читать Стивена Кинга. Отложив в сторону книгу, он, открывая свой антикварный портсигар, авторитетно заметил:
— Да не заморачивайтесь вы! Пишите, что хотите. Цензура у нас выборочная, все письма доходят. Но лучше домашних не пугать, а то попрутся за объяснениями на работу.
Герман решил описать палаточный городок и его окрестности. Однако в Самархеле он ещё не был. Поэтому, с лёгкой душой отложив в сторону ручку, Герман встал и решил восполнить этот пробел.
Стояла чудесная весенняя погода. Воздух бы насыщен ароматом цветов и эвкалиптов. Эти огромные деревья вперемежку с платанами росли повсюду. Он бесцельно обошёл спортивную площадку, понаблюдал за худосочным спортсменом, нарезавшим круги по беговой дорожке, подтянулся на турнике и, распахнув бушлат, отправился в глубь Самархеля. Довольно скоро он поравнялся с открытым бассейном. Воды в нём не было, зато прошлогодняя листва, устилавшая его дно, источала под лучами солнца пряный аромат. Побродив между одинаковыми уютными домиками гражданских специалистов, Герман поравнялся с капониром, в котором размещался танк и несколько 120-миллиметровых миномётов. На бруствере копошились загорелые солдаты в линялых гимнастёрках. Один, укрывшись от прохлады, загорал на старом кресле, подставив под весенние лучи свой бронзовый торс.
Всё это было так не похоже на то, что в обычном представлении ассоциируется с войной! Даже танк казался вполне обычной мирной техникой, готовой в любой момент выехать на вспашку полей. То тут, то там попадались афганцы в белых одеждах и чёрных жилетках. Они чистили арыки, мели дорожки, обстригали кусты и красили заборы. Проходя мимо, Герман прикладывал правую руку к сердцу, кланялся и приветствовал добродушных аборигенов ставшим уже привычным «Салам Алейкум!»
Так он обошёл весь городок и вышел к афганскому КПП у входа в Самархель. На КПП никого не было. Шлагбаум был закрыт, свежеокрашенная зелёная будка с фанерным государственным гербом скрывалась в тени раскидистого платана. Неподалёку горел очаг из камней, на котором грелся закопчённый латунный чайник.
Герман подошёл к будке сзади, осторожно перешагивая через окаменевшие пирамидки человеческих экскрементов. Он уже было собирался полюбопытствовать, как там обустроен быт афганского часового, как этот самый часовой вдруг со страшным шумом вылетел из темноты дощатой каморки и, выкатив глаза, что есть мочи заорал «Дреш!» Герман, вздрогнув всем телом, встал как вкопанный. «Дреш!» — второй раз дурным голосом закричал часовой, направив прямо в живот «каскадёру» ствол автомата. Превозмогая страх, испуганный молодой человек изобразил на своём заросшем лице некое подобие улыбки. Часовой, оставшийся довольным реакцией, звонко щёлкнул каблуками, взял автомат «на караул» и сделал равнение на Германа. Из-под новой фашистской каски на всё ещё робеющего юношу глядели хитрющие глаза афганца, скалящего в широченной улыбке восхитительно белые зубы.
«Чёрт бы тебя подрал, скотина! Чтоб ты от кариеса сдох!» — кипел от негодования Герман, но вслух смог лишь промолвить: «Мудак ты, братец!»
Афганец тут же вытащил ручку и записную книжку.
— Му-дак, — по слогам произнёс часовой, записывая новое русское слово. — Ин чи аст? (это что такое?)
— Не понял.
— Чито эта такая — «Му-дак»?
— А-а-а, это... это — молодец, — нашёл подходящий синоним Герман.
— Не-е-е, дуст (друг), — укоризненно покачал головой афганец. — Ма-ля-детц — эта пис-дюк!
Герман понял, что этот парень уже брал уроки русского языка.
— Мудак — это главный молодец, а пиздюк — поменьше, — пояснил оттаявший молодой человек.
Часовой снова взялся за ручку: «Му-дак — боз`орге (большой) малядетц, писдюк — куч`еке (маленький) малядетц.
— Гульмамад, — протянул руку афганец, заканчивая урок сравнительной филологии.
— Герман.
— Гирь-манн, — повторил афганец. — Ма, фекр микунам, шума яхуди хасти (я так понимаю, вы еврей).
— Не понял.
— Яхуди... как так па руси... Фалястин, панимаш? Исраэл, панимаш? Исраэл — душман. В Исраэл живьёт яхуди.
— Евреи?
— А, а, саист — Эврэй. Шума эврей хасти? (ты еврей?)
— Сам ты еврей, — уловив единственное знакомое слово, возмутился Герман. — Ты лучше на свою каску посмотри, — и он постучал по знакомой из кинофильмов немецкой каске со спиленными рожками. — В таких только фашисты ходят.
— А-а-а! Б`али, са`ист, дуст! (да, друг!) Кул`охе фашист`и (фашистская шляпа), — обрадовался понятливости собеседника часовой. Он тут же вернулся в будку и вышел в новой советской каске, держа в руках атрибут Второй мировой войны. — Эта-а на-ши ста-рий каск, — произнёс он нараспев.
— Понял-понял. Ваша старая каска.
— Караол Дауд!
— Понял. При короле Дауде носили.
— `Оффарин! (молодец!) — в восхищении нараспев пропел Гульмамад. — На-ста-я-счи дуст!
— Сам ты дуст. Я советский!
— Дуст-е шурав`и! (советский друг!)
— Дуст, панимай, — ду-руг! — корчился от лингвистического напряжения афганец. — Твая настаящни мудак! — разродился он первой правильно составленной фразой.
Герман скромно принял от афганца комплимент и посчитал, что на сегодня общение с населением надо ограничить. Он тепло попрощался с часовым и, переполненный впечатлениями, вернулся в палатку. За час с небольшим письмо жене на трёх листах было готово. Герман написал адрес, потом аккуратно вывел номер своей полевой почты и, лизнув конверт, запечатал его. Репа всё ещё лежал в кровати, излагая на бумаге свою версию первого рабочего дня. Но вскоре и он закончил письмо.
«Свободный рынок», калоши и конспирация
Следующий день был объявлен выходным. Объявил капитан Гаджиев, совершавший утренний обход вверенного ему подразделения. Все «каскадёры» лежали по кроватям, перебрасываясь короткими репликами по разным поводам. В пятницу напоминать, что сегодня выходной, было излишне. Во всём подлунном мире мусульмане отдыхают именно в этот день.
С большим энтузиазмом «каскадёры» встретили сообщение о затопленной с утра бане. Трое добровольцев, включая Олега Филимонова, ушли заготавливать эвкалиптовые веники. Герман, отбросив журнал «Химия и жизнь», пристал к Юрке Селиванову с просьбой прокатить его с Репой по Джелалабаду. Старослужащий беззлобно отмахивался, дописывая отчёт о вчерашней операции. В одиннадцатом часу в палатку заглянул шифровальщик Колосков с требованием ускорить подготовку отчёта, так как в полдень он должен выйти на плановую связь с Кабулом. Герман признал в шифровальщике того тщедушного спортсмена, что бегал по стадиону во время его прогулки. Селиванов, чертыхаясь, выпроводил шифровальщика, собрал листы и ушёл в штаб на утверждение отчёта. Вернулся он в плохом настроении.
— «Борода» совсем охренел, — пояснил расстроенный Юрка, — всё тыкал в нос двадцать шестым съездом КПСС, терзал душу какими-то недоработками, а в конце исправил два уничтоженных ДШК на три. А я даже не знаю — вчера мы хоть одно пулемётное гнездо разбомбили или нет!
— «Борода» — это наш полковник? — полюбопытствовал Герман.
— Да, позывной такой.
— А тебе какая разница, сколько пулемётов мы уничтожили.
— Разницы-то особой нет, только обидно, ведь все так делают, и не только в Афганистане, — согласился Юрка и добавил: — Ладно, буди Репу. Как придут Олег с Малышкиным, выезжаем в Джелалабад. «Борода» добро дал.
По инструкции находиться в городе можно было только в гражданском костюме. Герман решил надеть пиджак и свитер. Олег напялил вельветовую куртку, а сверху — меховую безрукавку. Репа выклянчил у Малышкина кожаное пальто «на вырост». Вся команда засунула за пояс пистолеты и загрузилась в «батон» — защитного цвета рижский микроавтобус с эмблемой Красного Креста. Пока собирались, пошёл дождь. Выглянув на улицу, Герман решил надеть тёщины полусапожки с ферганскими галошами. Перед выходом украдкой взглянул на себя в зеркале. Вид оставлял желать лучшего, однако опухоль на носу сошла, а вулканический прыщ обзавёлся белой головкой, что свидетельствовало о его скором извержении. «Ничего, после бани выдавлю», — подумал Герман.
В «санитарке» ехали пятеро: двое старожилов и трое новобранцев. Селиванов с Малышкиным объясняли неофитам правила поведения советских граждан за рубежом:
— ...не материться, на баб не заглядывать, детей в машину не пускать, стрелять только в крайнем случае.
