Сергей Герман - Штрафная мразь

Лученков притащил с кухни четыре котелка пшенной каши, буханку хлеба и фляжку водку.

Удивился, — Миха, чего это ты о заднице своей так заботиться стал?

Клёпа засмущался.

— Да геморрой у меня. Сижу долго!

На столе лежала только что склеенная колода карт. Это была обыкновенная самодельная колода, какими играют в тюрьмах и лагерях.

Их клеили из всего, что попадалось в руки. Книг, газет, журналов. Клей делали из пережёванного хлеба. Масти наносили при помощи краски, полученной из сажи или из химического карандаша.

Через бумажный трафарет на карту наносили узор — туз, король, дама, валет. Масти не различались по цвету — это было не нужно. На карте Туз пик, например, просто рисовали пики в противоположных углах карты.

Клёпа похлопывал по колоде своей грязной рукой с заусенцами вокруг ногтей. Для сегодняшней игры её раскрасили подобранным в немецком блиндаже цветным карандашом.

Играли Клёпа и Марик Мильготин — один на один. Марик, был чёрен лицом, смахивал на цыгана. Но к цыганам он не имел никакого о ношения, Марик был ассириец. Его земляки чистили обувь в Москве. Торговали на рынке мясом, занимались карманными и квартирными кражами.

Кличка у Марика была соответствующая — Слива. В роту прибыл с последним пополнением.

Был он артистичен, играл на гитаре, имел хорошо поставленный голос и прилично пел.

Пользовался успехом у женщин. Знакомился с какой нибудь зрелой состоятельной дамой, представлялся актёром цыганского театра «Ромэн». В течение нескольких дней жил в квартире влюблённой женщины. Ел, пил, а потом уходил, прихватив с собой золотые изделия, деньги, меха.

Он называл это — расстаться по английски. Не прощаясь.

Он и сейчас, попыхивая зажатой в углу рта папиросой мурлыкал себе под нос:

— Марик, я ставлю свои кони. — Клёпа стрекотал, порхающей в его руках колодой.

Все знали, что Клёпа — шулер, во время игры он «исполняет» — то есть жульничает так, что не прикопаешься.

Но Слива твёрдо верил в свой фарт, что не проиграет. К тому же, как и во всякой игре он делал расчёт на свою ловкость.

Марик плюнул в ладонь — затушил папиросу и бросил её на грязный пол.

— А я свой гнидник. Маманя сама вязала. Чистая ангорская шерсть.

— Это вы как-то не по-советски, Марик, — ёрничал Клёпа быстро тасуя колоду. — При чём здесь ваша мамаша. В нем же ещё до вашего рождения откинули хвосты двадцать сидельцев.

Движения его пальцев обрели уверенность, лицо разгладилось, только в уголках бледных губ таилась тихая грусть.

Слива сидел напротив и с затаенным любопытством следил за движениями его рук.

— Клёпа, вы я вижу, мастер. Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь! Мешайте тщательнее.

Карты так и шуршали руках Клёпы. Он улыбался:

— Снимите шляпу.

И тогда тонкий изящный палец афериста сдвинул двинул несколько грязных листков с верха колоды. Перед Мариком легла карта.

Он трижды, шутя, поплевал в сторону. Попросил.

— Ещё!

Получив следующую, чуть дрогнул. Несколько секунд смотрел на неё словно не веря, потом неуверенно произнёс.

— Себе…

Почуявший смену настроения Клёпа, ударился в лирические воспоминания.

— Помню однажды катали мы в Сочи… Ах! Какая была игра!

— Вы шпильте-шпильте, игровые! Не отвлекайтесь! — буркнул Гулыга. — А то ненароком луканутся отцы — командиры. — Посетовал — вот беда, собрались два плута. Хрен да уксус!

— Всё. Вскрываемся. — Клёпа кинул на подушку карты. — Очко!

У Марика было две десятки.

— Как же так, Клёпа? Как же так… — Непонимающе твердил он. — Я же видел…

— Мало ли, что вы видели, Марик — кокетничал Клёпа, вновь стрекоча ожившей в его руках колодой. — Может быть у вас было временное помрачение рассудка? Откуда мы знаем!

— Убили базар, Слива. Банк! — Гулыга встал. — Имеете, что ещё играть?

— Гулыга… Дай отыграться. Я — честный вор…

— Расчёт. — Гулыга спрятал глаза под набрякшими веками. Посуровел. — Был ты вор. А сейчас ружейная морда. Впрочем как и я. Мильготин, снимайте гнидник.

Марик снял свитер. С тлеющей в зубах трофейной сигареты на татуированную волосатую грудь упал пепел. На шее висел шнурок. На нём нательный крест и на нём еще какой-то мешочек.

Клёпа проявил заинтересованность. В его глазах азарт, лицо передёрнулось от жадности.

— Марик, шо у вас на гайтане?

— Фамильные драгоценности. Мама баронесса завещала перед кончиной.

Марик не раздумывая вытряхнул мешочек на одеяло. Там несколько обручальных колец, золотые коронки.

— Што ж ты сука, маму баронессу в гроб без зубов, что-ли положил?

Марик подумал и не ответил, лишь прикрыл глаза.

У него было устоявшееся правило — просто не отвечать на неприятные вопросы.

— Фамильные цацки играются?

Мильготин прикрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и согласно кивнул.

Через полчаса всё было закончено. Марик приграл всё. Часы, золото, имеющиеся у него шмотки.

Играли на жизнь. Марик уже был готов на всё.

В случае выигрыша он получал всё проигранное назад. В случае проигрыша должен был поставить на кон свою жизнь.

Это был приговор, почти смертный. Но среди воров всегда высоко ценилось всякое проявление доблести и отваги, даже, если оно происходило в самой уродливой, патологической форме.

Для того чтобы продемонстрировать свой душок, способность проявить дерзкое пренебрежение к собственным жизни и судьбе вор бы готов совершить любой самый безрассудный поступок.

Через десять минут судьба Мильготина была решена. Гулыга встал.

— Без крови здесь не обойдёшься, Марик. Докажи, что ты не не фраер!

Слива стоял понурый, как старая, изработавшаяся лошадь.

Он поднял глаза, взглянул на Гулыгу с тайной надеждой. Бывший вор сделал вид, что этого не заметил.

Он был весь в своих мыслях. Таким он и вышел из избы, необыкновенно сосредоточенным, перешагнувшим через свои внутренние сомнения.

В эту минуту другому человеку обрезали срок жизни…

Следующим утром всё было как обычно. С немецкой стороны изредка бил пулемёт. Постреливали из винтовок. Наши отвечали. Вдруг стрельба прекратилась с обеих сторон.

На бруствере в полный рост стоял солдат, без ватника, в расстёгнутой гимнастерке, из под ворота которой выглядывала тельняшка. Это было что-то новое в скучных окопных буднях. Немцы притихли.

Штрафник вынул из кармана галифе портсигар, достал из него папиросу. Медленно размял ее в пальцах, продул бумажный мундштук и сжал его зубами.

Это был Марик Мильготин.

После вчерашнего проигрыша ему присудили выкурить на бруствере папиросу. Он должен был стоять во весь рост и не пытаться уклониться от пуль.

Задыхающегося, бледного как смерть Марика подбадривали:

— Не ссы, Слива, зато вором помрёшь!

Другие были восхищены:

— Сука! И не падает!

Штрафники, особенно из уголовников, — народ беспощадный. Многолетняя жизнь в заключении и фронт не делают человека добрее.

Сливе повезло. Немцы, увидев сумасшедшего русского решили, что, он хочет подать им какой — то сигнал и перестали стрелять.

Бесконечно испытывать судьбу Марик не захотел. Он сжёг папиросу за две затяжки.

Он так и скатился на дно окопа, с прилипшим к нижней губе окурком. Задыхался, глаза безумные, матерился страшно:

— В рот меня стегать! Я их Гитлера имел! Чуть не убили суки рваные!

А немцы разразились стрельбой из автоматов, пулеметов и минометов…

Но было уже слишком поздно.

Избежав смерти Мильготин был восстановлен в воровских правах и уже через минуту, как ни в чем не бывало смеялся вместе с другими штрафниками.

Клёпа хлопал его по плечу.

— Ну Марик! Теперь вижу, что госпожа Удача твоя родная тетя!

Вскоре случилось новое «ЧП».

Один из штрафников покончил с собой. Винтовка во рту. Сапог снят. Записка: «Совецка власть, я всё сделал блять, как ты хотела».

Двое штрафников совершили самострелы: с расстояния в несколько метров из винтовок прострелили друг другу руки. Самострельщиков называли — «СС».

Их не судили. Не было ни суда, ни трибунала. Не было последнего слова.