Сергей Герман - Штрафная мразь

Их не судили. Не было ни суда, ни трибунала. Не было последнего слова.

Такое каралось только расстрелом…

Составили акт на маленькой грязной бумажке.

Капитан Половков приказал построиться. Штрафники выстроились за окопами. По зимнему тускло светило солнце. Где — то вдалеке ревели танки.

Вывели самострельщиков. Они стояли, опустив головы, в отсыревшей и грязной одежде, с чёрными коленями. Иногда перетаптываясь, размазывая по щекам выступивший обильный пот.

Ротный хмуро вглядывался в их лица.

Приговорённые к расстрелу были уже как мёртвые, — ничего не соображали.

Глаза и щёки у них ввалились, лица покрылись холодной испариной.

Один из приговорённых мелко дрожал, прижимая к груди перемотанную грязной тряпкой ладонь. На его худом, измождённом лице с глубокими складками рта — выражение терпеливой покорности.

Другой стоял молча, широко расставив ноги, в ватнике и сдвинутой на ухо шапке. От его лица уже отлила кровь.

Он был бледный, весь какой-то серый. Стоял опустив в глаза в землю. Дрожащие губы сомкнулись, спрятав золотой зуб.

Капитан отступил на несколько шагов. Положил руку на кирзовую кобуру с пистолетом.

«От лица командования и именем советской родины… За членовредительство и оставление поля боя… приказываю — бойцов переменного состава Шульгу и Евсеева… расстрелять! Приговор привести в исполнение незамедлительно».

Шульга вздрогнул, и, очевидно, уловив секундное сочувствие со стороны штрафников. Уловив настроение он нашёл в себе силы побороться за ускользающую, вытекающую жизнь. Закричал надрывным, плачущим голосом:

— Братва? За что?.. Суки краснопёрые сегодня нас, а завтра…

Но это уже было бесполезно. Никого не волновала чужая трагедия.

Капитан дёрнул щекой.

«Гах! Гах!» — Дважды гавкнул его ТТ.

Людей швырнуло спинами в яму. Евсеев выгнулся всем телом, и загребая пальцами мокрую землю медленно сполз головой вниз в уготованную ему могилу.

Шульга мелко суча ногами, немо раскрывал рот и из него выдувались красные комки, лопались оставляя страшную багровую дорожку на подбородке.

Половков сделал ещё несколько выстрелов в лежащее на земле тело.

— А вы как думали? — спросил он с усмешкой.

Она напоминала больше судорожный тик. Половков еще не отошел от жестокого убийства.

У него в тот момент были страшноватые глаза. Будешь тут страшноватым — за несколько дней попытка перехода к немцам и два самострела.

— Смотрите и запоминайте. Так будет с каждым, кто струсит. Если я сам дам слабину, стреляйте и меня.

Капитан помолчал.

— Кто зароет? Добровольцы есть? — Рота молчала.

— Ясно! Ты и ты… остаться! Остальные напра-а-во! Шагом марш.

Война полностью обесценивает человеческую жизнь, а смерть от своей пули — особенно. Она не даёт возможности что-либо изменить или защититься. Человек перестаёт быть человеком и становится самым обыкновенным расходным материалом, необходимым для ведения войны.

Расстрел зацепил всех в роте. Каждый переносил ощущение такой смерти на себя.

— Эх Рассея, Рассея. — говорил Гулыга. — Дожди косые… Всё стреляем… чужих…Тут же своих!

Тех кто выжил, снова судим. Колхозников за колоски, работяг за опоздание. Расшлёпываем своих, чтобы чужие боялись. Чужих, чтобы свои не бросились. А потом жрём водку, чтобы паскудство это забыть.

Вот сегодня ротный достал волыну и шмальнул двоих. А Шульга между прочим у матери последний остался. Двое других сынов в первый год полегли. Вот получается как в песне жиганской… Доколе коршуну кружить, доколе матери тужить?

Вздыхал Гулыга тяжело.

— Скажу тебе так, людей в России никто и никогда не жалел. Собаку, кошку, лошадь пожалеть могут, а вот человека… ни-ни! И мы тоже… С вохрой спелись и сами как вохра стали.

Слушал Лученков вора и бандита Гулыгу и не верил собственным ушам. Похоже было на то, что тот всю душу себе искогтил на части, роняя за каждой фразой не мат, а тяжёлый вздох, как стон.

Бывший майор Коновалов уже почти месяц находился в штрафной роте.

Всё это время он воевал, ходил в атаки, ел с остальными штрафниками из одного котелка, спал, накрывшись одной шинелью.

Иногда на передовую попадали газеты, в которых призывали воевать за Родину.

Но это были пустые понятия, красивые фразы, ничего общего не имеющие с такой великой ценностью, как его жизнь.

Он понимал, что выжить все три месяца в условиях штрафной роты почти невозможно. Таких были единицы.

Нужно было как можно скорее придумать, как освободиться от штрафной. Пусть эту войну расхлебывают те, кому положено. Почему именно он должен отдавать свою единственную жизнь за такие призрачные ценности как социалистическая Родина? Там ничего, кроме обломков и теней.

Вечером Гулыгу вызвал к себе командир роты. В его блиндаже сидели майор Гуськов из штаба дивизии и командир взвода Голубенко. Внутри было тесновато. Пол был устлан лапником. Большую часть блиндажа занимала бочка, приспособленная под печку. Вход завешивался плащ-палаткой — старым и проверенным красноармейским средством защиты от холода и непогоды.

На бочке стоял горячий, закопчённый чайник, и Гуськов прихлёбывал из кружки кипяток. На столе перед ним лежали маленькие кусочки колотого сахара. Пот выступил у него на лбу, на щеках, капал с подбородка. Командир роты курил папиросу, выпуская густые струи дыма.

Голубенко сидел рядом, шелестел расстеленной нa коленях кaртой.

Шумно вздохнув майор оглядел Гулыгу.

— Этот что ли? — Сказал майор. — Да он же блатной в жопу. Нельзя его в разведку.

Гуськов с грохотом поставил кружку на стол.

— Ты приказ забыл, капитан? Уголовников в разведвыход, не брать. Только бывших разведчиков, с опытом разведпоисков.

Ротный устало вздохнул:

— А этот то чем вам не нравится? Заводские кассы брал… В побег уходил. Опыт такой имеет, что нам и не снился.

Гуськов не сдавался.

— А вдруг он к немцам уйдёт? Называется, пусти козла в огород.

Гулыга ощерился.

— Ты за метлой следи начальник. А то не посмотрю, что майор. Мне терять нечего.

— Ладно, ладно. Не кипятитесь мужики. — Встал с места ротный. — Приказ я помню, отправлять штрафников в разведку, только вместе с офицером, из постоянного состава роты.

Поэтому, с разведчиками пойдёт младший лейтенант Голубенко. Но неформально за группу отвечает боец переменник Гулыга. Опыта у него на десять разведчиков.

— Ладно, капитан, пусть так. Но если уйдут к немцам — пеняйте на себя, — коротко и с угрозой сказал майор.

Половков пожал плечами и ответил раздраженно:

— Не до пужалок сейчас, товарищ майор.

Поглядев на громоздкий ручной пулемет в руках Гулыги, добавил:

— Оставь его. Возьмешь с собой автомат.

— Я своих ребят возьму, капитан?

— Бери кого хочешь, главное языка притащи.

— К немцам не уйдёшь? — Подал голос Гуськов.

— Я вор, начальник. Немцы мне воровать всё равно не дадут…Так что не соскочу…

Гулыга вышел из блиндажа.

— С гонором у тебя бойцы, капитан! — задумчиво сказал Гуськов.

— С гонором, — согласился Полоков. — Зато воюют хорошо. Разрешите готовить группу к поиску, товарищ майор?

Группа собиралась в ночной разведвыход. Половков знал, что народ бывалый, сделают всё как надо.

Гулыга весь день готовился к поиску. Вёл наблюдение за нейтралкой, за передовой немецкой траншеей, просчитывал варианты подходов к немецким позициям, изучал складки рельефа местности. Обговаривались все детали взаимодействия в группе, направления движения на отходе, подстраховка, условные сигналы.

Половков курил трофейную сигарету перед блиндажом. Рядом переминался с ноги на ногу младший лейтенант Голубенко.

Сделав торопливую затяжку и бросив недокуренную сигарету в ближайший сугроб Половков взглянув на часы и шагнул к блиндажу.

— Все. Долгие сборы, быстрые проводы. Строй людей! — Приказал Гулыге, откидывая полог в проёме двери и входя в блиндаж.

Тот, одетый в белый маскхалат с провисшими коленями, обматывал автомат чистым бинтом, чтобы оружие не выделялось на белом снегу.

После коротенькой паузы, подчеркивающей его самостоятельность он встал и негромко скомандовал:

— Ша, братва! Выходи строиться!

Затопали сапоги, послышались голоса, и тут же, из темного проема дверей, в ночную темноту выскользнуло несколько фигур, нагруженных вещмешками и оружием.

Без лишней суеты построились. Лейтенант Голубенко встал на правом фланге. За ним Гулыга. Кроме них братья — бандиты, Лёха и Саня Семилаповы, карманник Гриша Дрокин.

У каждого за спиной, автомат, в сумках-гранаты, на поясах и за голенищами сапог — ножи.