Его дружка, Фургонова, трудно было узнать теперь. События последних дней точно накинули на него узду и укротили: он вел себя тише воды, ниже травы, сильно стеснялся своих больших рук, подбирал их в рукава и как-то виновато улыбался на похвалы мастера.
Наблюдая за нами и поглаживая лакированную крышку аппарата, Павел Степанович сказал с сожалением:
— Теперь, ребята, учить мне вас… это самое… нечему. Теперь вы сами мастера… Если такое осилили, то с рамами, столами и табуретками управитесь с закрытыми глазами. Никакого экзамена устраивать вам не буду, вы его сдали. Вашей работой я доволен, особенно Фургонова, Ракитина, да и остальных тоже… Работали с огнем, с душой, старались… А я ничего не держал от вас в секрете, все нес вам. Ну, вот… Теперь… это самое… наберу себе других учеников…
В класс влетели Никита с Леной, а за ними ворвались толпой ученики. Не успев как следует разглядеть наше сооружение, Никита уже командовал:
— Качнем Павла Степановича!
И, подброшенный десятком рук, мастер взлетел под потолок.
— Очки слетели! — молил он при каждом взмахе. — Не раздавите. Тише!
Мастера поставили на ноги, вручили ему очки; его шатало от встряски. Радиолу обступили полукольцом, девчата попросили завести какую-нибудь пластинку, и вот симфоническая музыка сменилась лирической песней.
В класс в сопровождении директора школы вошел Сергей Петрович. Осмотрев радиолу, он быстро повернулся к Павлу Степановичу. Глаза его блестели.
— Спасибо, Павел Степанович! — сказал он с волнением и протянул руку. — Откровенно признаться, не думал, что выйдет у вас так хорошо.
— Вот кому… это самое… спасибо, — кивнул мастер в нашу сторону, — они старались…
— Ну, они молодцы!
— Скоро ли будем посылать ее в Москву? — спросил Иван, подходя к Сергею Петровичу. — Надо поспешить. А то, знаете, опоздаем, и совсем не тот сюжет получится…
— Вот покажем ее здесь кое-кому в заводоуправлении и отправим по адресу, — успокоил нас Сергей Петрович. — Пишите теперь письмо.
Из школы радиола перекочевала в заводоуправление и два дня стояла в кабинете директора завода. Затем она была тщательно упакована и отправлена в Москву.
С отправкой радиолы в Москву прошло хлопотливое возбуждение, в душе, как после сильной летней грозы, наступила ничем не колеблемая тишина. Теперь за спиной только экзамены и — прощай, школа! Здравствуй, труд!
Вскоре от нас отделился Никита. Новый жилой дом был, наконец, отстроен. Степан Федорович Добров получил квартиру, и мать приказала Никите вернуться в семью. Обступив товарища, мы оглядывали его с безмолвной грустью. Иван в последний раз жалостливо протянул, почесывая ухо:
— Остался бы, Никита, два месяца каких-нибудь до окончания. Скажи матери — пардон! — и оставайся. Рухнет без тебя конгломерат энтузиастов.
— В самом деле, Никита, уговори мать, — поддержали мы неуверенно.
Лена возразила:
— Так она и согласилась!.. Она, небось, ждет не дождется заполучить его себе.
— Не горюйте, братцы, — засмеялся Никита. — Некуда мне от вас деться и в своем доме. Связаны. А веревочка крепка, не оборвешь…
Степан Федорович Добров через Никиту пригласил нас на новоселье.
В новой квартире с окнами на три стороны и высокими ослепительными потолками еще попахивало краской и невысохшей в углах известью. В одной громадной комнате, пустой, еще не обставленной, выкрашенной в светло-синий цвет, братишки Никиты, шестилетний Сережка и трехлетний Егор, что-то деятельно строили, повалив на пол стул и выдвинув откуда-то ящик. В другой комнате, темно-желтой, угловой, с балконом, собрались гости: два кузнеца, парторг цеха, Павел Степанович и только что вошедший Сергей Петрович. Кузнецы пришли с женами.
Хозяин, принарядившийся и важный, прятал в распушенных усах довольную улыбку, радушно встречал гостей, вопросительно и нетерпеливо поглядывая на жену, разрумянившуюся и помолодевшую, которая легко носила из кухни и ставила на стол угощения; ей помогала сестренка Никиты, десятилетняя черноглазая Машенька в белом аккуратном передничке.
— Вот, Степан, ты и дождался своего дня, — сказал Павел Степанович, с восхищением оглядывая квартиру. — Во сне, чай, не снились такие хоромы?..
— А мать у меня все не верила, что переедем когда-нибудь. Все потешалась надо мной.
Мать беззвучно засмеялась и вышла на кухню.
— А ведь было над чем потешаться, Степан, — заметил Сергей Петрович. Чисто выбритое лицо его выглядело свежим и добрым, белый лоб светился, на груди ярким пятном выделялся орден Красного Знамени, руки, переплетенные в пальцах, обхватили коленку: — Три года обещали дать квартиру, как тут не потешаться. Два с половиной года строить дом — это страшно долго.
— Видно, есть дела поважнее, — сказал Степан Федорович.
— Если бы на земле жили мы одни, — проговорил кузнец, сутуловатый человек с жесткими черными волосами и крупным носом на обожженном лице, — тогда бы и дома строились в десять раз быстрее, и вообще…
— Это верно: строй, да… это самое… оглядывайся, не забывайся. Так встает вопрос перед нами… Вон их сколько кругом, псов этих: Гитлер, Черчилль, банкиры разные… Сколько на них хлопот уходит: пушки лей, броню куй, моторы строй. Потому что русских слов они не разумеют, обязательно железом надо оглушить, чтоб образумились…
— Опять про войну завели! — простонала одна из женщин. — Только про войну и говорят…
— А как же, если нам штык показывают?
— Вот кого жалко, — сказал кузнец, кивнув на нас, кучкой сидящих в углу. — Им придется разговаривать с Черчиллем да с банкирами.
— Вы за нас не болейте, — подал голос Никита. — Мы поговорим… Мы им скажем все, что мы о них думаем. Дайте только еще обучиться…
— Уж вы поговорите! — насмешливо кашлянул Степан Федорович. — Вояки! Разве что за столом воевать храбро умеете. А ну, садитесь, чижики, вот сюда, к стене… Мать, довольно ходить, садись.
Мы сели за столом рядышком. Хозяин поставил перед нами пустые рюмки.
— Налить им или еще рановато баловаться вином? — с сомнением оглянулся он на мастера.
— Не робейте, дядя Степан, — подбодрил его Иван. — Сегодня нам непременно надо разговеться.
— Налей им кисленького, — согласился Павел Степанович, — они заслужили. Пусть выпьют за свой… это самое… успех.
Когда рюмки были наполнены, кусочки колбасы и холодца положены на тарелки и ломтики хлеба намазаны горчицей, Сергей Петрович встал и произнес, обращаясь к хозяйке и к хозяину:
— Поздравляю вас с новосельем, рад выпить за ваше счастье и благополучие в новом доме.
Все встали. Зазвенели рюмки и стаканы. Мы выпили с большим удовольствием.
Санька и Лена сидели рядышком, робко и трогательно ухаживали друг за другом, и нельзя было не радоваться, наблюдая их счастливые лица, мимолетные немые взгляды.
Вдруг Лена, почувствовав на себе мои взгляд и, как бы испугавшись чего-то, резко повернулась ко мне, как тогда, в школе на первом уроке, и долго, пристально посмотрела на меня своими большими серыми глазами; восторженно-ясное выражение в них сменилось укоризненной нежностью. Сердце мое больно и сладко сжалось, и я понял, что сильно, всем своим существом люблю ее…
Часа через три, когда вино было выпито и песни спеты, гости стали прощаться с хозяевами, и мы вызвались проводить Сергея Петровича до дома.
Темно-синее небо, круглая, добела накаленная луна, серебряное марево над землей, лес, седой от инея, звонкий и веселый скрип снега под ногами — такой была та свежая морозная ночь.
— Вот и закончен наш первый тур, — оживленно сказал Сергей Петрович, неторопливо шагая с нами по середине шоссе мимо леса. — Можно сказать, первый камень в фундамент жизни заложен. Придете домой, обязательно поговорите сами с собой наедине. Проверьте каждый шаг, что было сделано хорошо, что плохо. Плохое отбросьте, а хорошее копите, этим будете жить. — Он говорил с нами тихо, по-дружески серьезно. — Степан Федорович все удивляется, что много я с вами нянчусь… Но я, сам не знаю как, привык к вам…
— А мы, думаете, не привыкли? — хмыкнул Иван, заглядывая ему в лицо. — Еще как!
— Мы от вас теперь не отстанем, Сергей Петрович, — заверил его Санька.
Сергей Петрович засмеялся и прижал к себе Ивана и Лену, идущих рядом с ним:
— Что ж, не возражаю. Посмотрим, что из этого получится. Только я требовательный. Запомните это, пожалуйста… Одного из вас отправим в Москву, в консерваторию. Ты, Саня, готовься…
В голове у меня сладко кружилось, серебряные деревья чуть колыхались по сторонам, луна беззвучно и дразняще смеялась мне в лицо. Ног своих я не чувствовал. Слушая Сергея Петровича, я вспомнил, как учитель Тимофей Евстигнеевич перед самой смертью говорил нам о «плохих словах, которые мы должны были услышать». Ошибся учитель.
