нужно тебе говорить.
— Всё же давай.
— Ты вот ругаешь… Допустим, по делу. Но знаешь ли, если все честные дельные офицеры будут, как ты, плеваться и уходить, то тогда верно, тогда ты прав, останется ворьё, взяточники, дуболомы. Чем больше честных офицеров…
— Я понял твою теорию. Разбавить говно молоком. Но знаешь ли, пить это всё равно нельзя. Даже если долить очень много молока.
На Облакове дрогнули эполеты.
— Но ведь ты поправился? Ты теперь здоров?
— Как видишь.
— Тогда не понимаю! — воскликнул генерал. — Я был уверен, что ты передумал.
— Я? Нет. С чего?
— Тогда…
Облаков так резко стиснул зубы, что на мягком круглом лице обозначились желваки. Успел, прежде чем выскочило: «Какого чёрта ты сюда пришёл?» Скрипнул зубами, перекусил, перетёр. Сглотнул, слова драли горло, как сухая корка. Облаков налил себе воды. Выпил.
— Прости, — отвернулся от картин Бурмин. — Я не передумаю. Не будем про армию.
— Тогда зачем ты в обществе? — Облаков снова обрёл спокойствие. — Ради балов и гостиных?
— Ну… — Бурмин запнулся на миг, но закончил весело: — Может, и впрямь — подыщу себе невесту, как настаивают местные маменьки?
Облаков метнул комически подчёркнутый негодующий взгляд. Открыл крышку, рядами лежали сигары, он потянулся к бурой бомбочке. И увидел, что пальцы его дрожат.
Простились они тем не менее дружески.
Горничная проводила Бурмина в прихожую, отразилась в полутёмном зеркале, подала шляпу и перчатки. Он взял то и другое, потянул. Горничная не выпустила край. Бурмин холодно обозначил недоумение:
— Прошу прощения?
Горничная разжала пальцы, лягнула ногой подол, уронила книксен, глаза долу — точно ничего и не было.
Все остальные бросили игру и окружили стол, за которым господин Егошин стоял против молодого Ивина, обещавшего отыграться. Всем было интересно, чем дело разрешится.
Руки Алёши дрожали. Во рту пересохло. Голова была будто наполнена горячими углями. Взгляд прыгал с предмета на предмет. И вместе с тем это было не мучительно — это было прекрасно!
Он загнул угол, удвоив ставку.
Савельев дёрнул себя за ус, шагнул было к Алёше решительно, но Мишель удержал его. Шепнул:
— Оставь. Потеха.
— Ставка удвоена, — громко сказал господин Егошин.
Алёша зажмурился. И загнул второй угол. По игрокам пронёсся шелест.
— Изволите учетверить? — безразлично спросил хозяин.
Алёша сглотнул, кивнул. Не в силах выдавить слова из пересохшего рта. Странное веселье переполняло его. Кровь будто бурлила. В пальцах и щеках покалывало.
Господин Егошин взял новую колоду. Остановился. Взор его стал рыбьим, неподвижным. Алёша обернулся туда, куда он смотрел. «Бурмин… Бурмин», — пронёсся шепоток.
— Что, Бурмин? Тоже играете сегодня? — Алёша сам не понимал своего задора.
— Я приехал за вами. Идёмте.
Властность в голосе Бурмина задела его: «Что я ему — прежний мальчик?»
— Я не кончил игру.
Бурмин и Егошин глядели друг другу в глаза, не мигая.
— Это же шулер, — процедил Бурмин шёпотом, — карточный вор.
Но так, что чуткий слух господина Егошина разобрал. Губы понтёра изогнулись в презрительной ухмылке. «Да. И что?» — говорила она. Ни один не отвёл взгляда. Бурмин ответил его наглому спокойному взору — спокойным и презрительным.
— Идёмте. Вы разбиваете сердце своей сестре. — На сей раз шёпот был еле слышным, только для Алёши.
— Мари? — неестественным тоном удивился Алёша. — Насмешили, право. Вы превратного мнения о её чувствительности.
Но так и не смог поймать взгляд Бурмина. Тот был устремлён в глаза господину Егошину.
Алёшу это разозлило. «Как будто я ни при чём. Как будто я не могу сам за себя решить».
— У Мари сердце ростовщицы. Маленькой расчётливой торговки. Все знают.
«И вы», — чуть не сказал. Да и не требовалось. Бурмин на миг сжал челюсти. Выражение его лица снова стало неподвижно-небрежным.
— Вы пьяны, Алёша, — не мигая и не поворачиваясь, спокойно заметил в пространство перед собой Бурмин. — И вам, и мне удобнее счесть ваши слова пьяным бредом.
И всё смотрел на Егошина. Как на неодушевлённый предмет. Как на еду. На дне души у господина Егошина заметалась тревога. «Что пялится?»
— Что вам угодно?
«Как бы кулаки не распустил». В Твери господин Егошин раз был пресильно бит одним гусаром. Внешность его тогда надолго утратила презентабельный вид. Это скверно сказалось на коммерции. Унижения и боли побоев Егошин не боялся. Он боялся убытков. «С этими господами может выйти любое инкомодите».
— Мне. Угодно. Увести. Этого господина, — тихо и равнодушно ответил Бурмин. Как будто в зале больше никого не было. Как будто ему лень было размыкать рот.
— Я не могу остановить игру, — выдавил Алёша. — Я должен отыграться.
— Тогда извольте расплатиться на месте, — с готовностью ухватился Егошин.
Лицо Алёши пошло пятнами. Лоб покрылся испариной. Проиграно было больше прежнего. Деньги, которые дала утром сестра, чтобы покрыть первый долг, давно ушли.
— Я заплачу! Потом.
Егошин скроил мину святой невинности:
— Не смею усомниться! Но бумажки всякие,
