опять — к Мари:
— Что-то случилось?
— Да… Нет. Ах, это из-за Алёши. Так странно… Я сегодня вдруг подумала, что он навсегда мой маленький брат с розовыми ручками, хотя я уже давно не могу его взять и поднять… — Она прижала ладонь ко лбу. — Какая глупость. Простите.
— Нет, я понимаю.
— Вы не знаете, что за господин Егошин держит игру на Болонной?
— Алёша у него играет?
«Я делаю не то. Всё это страшно неприлично, — ужаснулась она. — Зачем я всё это рассказываю — чужому человеку?»
— Да… Нет… Всё хорошо. Я просто немного устала. Говорю глупости. И думаю глупости.
— Я всё об этом выясню, — пообещал Бурмин, — и позабочусь об Алёше.
«Какого чёрта я несу — у неё для этого есть муж», — дёрнулся. Но этот наспех поставленный картонный муж плоско повалился.
— Боже мой, нет. Что вы. Я совсем не имела в виду…
Мари почувствовала, как против воли в её взгляде вспыхнула благодарность, и отвела его:
— Не слушайте меня. Всегда после балов несколько дней чувствую себя немного нездоровой. — Попробовала улыбнуться, пошутить: — Уже не юная барышня, увы, чтобы плясать ночь напролёт. Мамашам полагается сидеть у стены.
Но и эта кое-как выдвинутая ширма в виде семьи завалилась набок. Вышло жалко.
— На бале… — заговорил и умолк Бурмин. Сердце его тяжело билось.
Они смотрели друг другу в глаза.
Оба чувствовали одно. То же самое, что испуганно ощутили на бале: отсутствие между ними чего-то важного, и потому — какую-то тошнотворную свободу. Свободу сказать что угодно. Свободу что угодно сделать.
Оба ужаснулись ей.
Бурмин уже потянулся, чтобы взять её руку, но вдруг остановился, будто бес и здесь держал ухо востро: отвёл. И вовремя. Зашуршало поодаль платье, в открывшуюся дверь плеснули голоса:
— Бурмин! Как мило! Вот сюрприз! Лакей сказал: господин Бурмин. Ба!
Граф и графиня вошли в гостиную. Оба бдительно оценили мизансцену. Но Мари и Бурмина разделяло приличное расстояние, лица не выражали ничего. «Слава богу, — подумала мать. — Ещё не хватало».
— Здравствуйте, голубчик.
Они расцеловались с Бурминым, обменялись вопросами о здоровье — его, тётки Солоухиной; новостями тоже бы обменялись, да не было. Принялись обсуждать прошедший бал.
Мать бдительно поглядывала то на Мари, то на Бурмина. Что-то было не так. Но что? Оба сидели далеко друг от друга, друг на друга не смотрели — может быть, как раз слишком уж старательно. «Зачем вообще притащился? Голодранец. Постыдился бы сюда казаться. После всего», — но мать очаровательным смехом ответила на замечание гостя.
Вошёл Облаков. И все были благодарны ему, когда после обычных любезностей он взял Бурмина за локоть:
— Прошу меня простить: похищаю. Идём, Бурмин. Покажу тебе свои трубки. А если какая понравится, то и угощу.
Графиня смотрела им вслед со сладкой миной и отнюдь не гостеприимными мыслями: «Пинка бы ему дать с лестницы, а не трубку».
— Зачем он являлся? — недовольно наклонилась к дочери.
— Как все, — равнодушно бросила та. — С визитом.
— Господин Бурмин не совсем одичал, — проскрипела мать. — Какая прелесть.
— Ну вот, — сказал радушно Облаков, затворив за ними дверь кабинета. — Бабье царство отрезали. Садись, где тебе улыбается.
Он говорил и диву давался, как легко вернулся в тот дружеский тон, что был между ними шесть лет назад. Хотелось верить, что и Бурмин чувствует то же самое. Но не хотелось слишком уж заглядывать ему в глаза. Облакову случалось подмечать эту манеру у других, он находил её собачьей.
— Сейчас я покажу тебе трубки, — раскрыл он ящик на столе.
— Только если сам хочешь.
— Тогда сигару? Есть свежие голландские.
Бурмин покачал головой.
— Ты разве не куришь?
Рука Облакова остановилась на поднятой крышке:
— Ну? Надо приняться заново. Как это? Офицер — и не дымит.
— Я и не офицер.
Облаков медленно опустил крышку. Бурмин так и не сел. Он оглядывал картины на стенах кабинета. Или просто ухватился за первый предлог отвести взгляд.
— Так-так. А я решил, что уговорил тебя вернуться в полк.
— Давай оставим…
— Но ведь твоя болезнь… Твоя рана, — быстро поправился Облаков, — тебя больше не беспокоит. Ты выходишь в свет. Танцуешь.
— С твоей женой, — попробовал шутливо перевести тон Бурмин. — Вот ты к чему! Признайся. Ревнивец!
— Не в этом дело. — Крышка выскользнула и треснула, сильнее, чем ему хотелось. — Но войны с Бонапарте не избежать.
— По-видимому, нет.
— И ты решил отсидеться? В стороне? Ты?
— Не пытайся меня задеть.
— Отчего ж тогда?
— Ты сам знаешь нашу армию. Воровство, злоупотребления, интриги, командиры, которые ставят муштру и придворную карьеру впереди военного искусства, пустой расход солдат — всегда одно и то же. Не хочу.
Облаков насупился. Сел. Откинулся на спинку (жёсткую и твёрдую, как было теперь модно). Сцепил руки на коленях. Засопел.
— Ну скажи, — попросил Бурмин.
— Мне просто странно, что такое
