— Ваши, — пробурчал прапорщик, и без того слыша доносимые ветром крики:
— Не стреляйте…
— Свои!..
* * *
Перескочив через бруствер, Черемушкин, не сдерживая чувств, сграбастал прапорщика в объятия.
— Всё! — выдохнул он, оглядываясь на бойцов. — Вышли, братцы!
Шестеро прорвавшихся вместе с ним солдат стояли особняком.
— Меньшов жив?
— Здесь, — ответил Дедовский. — Позвать?
— Не надо. Я сам.
Засунув обветренные ладони в карманы бушлата, лейтенант зашагал к офицерской палатке. Он шел мимо полевой кухни, где возились у парящихся котлов повара, покрикивая на нерасторопный наряд; где сидели вокруг бачка дневальные, стругая ножами картошку, где стучал топор. Краем зрачка отметил застывшего с деревянной толкушкой Мавлатова.
Сдвинув провисшую на колечках плотную штору, вошел в палатку. Капитан, сгорбив плечи, сидел возле печи. Он обернулся на шаги, порывисто встал.
— Антон?!
Черемушкин смотрел на командира исподлобья. Во взгляде его было нечто такое, что капитан смешался, точно за ним имелась какая-то вина. На обтянувшей висок пергаментной коже запульсировала жилка.
— Живой…
Взводный поднес ладонь к вязаной шапочке и медленно, чеканя каждое слово, доложил по всей форме:
— Товарищ капитан. Вверенный мне взвод в количестве шестерых человек в расположение батальона прибыл. Раненых нет. Погибших двое. Один пропал без вести.
Не дав закончить, Меньшов шагнул к нему и протянул руку.
— Ну, здравствуй, Антон.
— Здравствуй, командир.
И снова между ними возникла секундная неловкость.
— Где личный состав? — изменившимся голосом спросил Меньшов.
— На батарее. Люди устали. Голодны…
— Все организуем. Идем.
Сыпал пушистый новогодний снег. Шагая за лейтенантом, Меньшов думал, в каком свете предстанет перед бойцами, и что скажет им в оправданье. Но когда офицеры вышли на батарею, и сидевшие на земляном бурте срочники поднялись перед ним, спешно туша бычки, спазм свел ему горло, и вертевшаяся на языке заготовленная фраза забылась.
— Благодарю за службу, — только и сказал, пожимая холодную, как ледышка, руку стоявшего с края солдата. И пошел вдоль короткого строя, отдавая каждому дань признания.
Не было речей. Не было громких слов.
— Отдыхайте. Я распоряжусь насчет бани.
* * *
Раздевшись догола, Турбин прихватил обмылок, казенную вехотку и, ступая по решетчатому настилу, вошел в «помывочную». Жарко пылала буржуйка, накалившись до красна и стреляясь по металлу искорками. За палаткой шумела санитарная машина, подавая шлангами нагретую в котле воду.
Было довольно зябко. Налив ковшиком горячей воды, Турбин не стал разбавлять ее. Грязная пена хлопьями полетела с намыленных волос, серые ручейки сбегали по телу. Мыться пришлось в трех водах, шоркая покрывшееся мурашками тело колючей мочалкой. Окатившись из тазика начисто, стуча зубами, он выскочил в предбанник. На скамейке, вместо старого исподнего лежала стопка свежего нательного белья. Турбин насухо вытерся и с удовольствием влез в чистое, чувствуя себя в этих спартанских условиях заново рожденным.
В палатку возвращались все вместе.
Плясал огонь в печи, предусмотрительно затопленной дневальным. С непривычки слепила лампочка, подсоединенная в их отсутствие к дизельному генератору. На прежних местах лежали личные вещи, матрасы и спальные мешки; в том нетронутом порядке, что и двое суток назад, перед ночным рейдом в Грозный, когда все еще были живы и полны оптимизма…
— Надо бы убрать спальники ребят, — проговорил Сумин.
Быков молча подсел к печи, доставая пачку папирос.
В полной тишине, в которой было слышно пощелкивание углей в прогорающей буржуйке, ненужные теперь матрасы скатали.
Развязав вещмешок Клыкова, Кошкин достал лежавшие сверху перетянутые резинкой письма.
— Кто его последним видел?
— Наверное, я. — Отозвался Турбин. — В столовке, когда комбат умер. Потом «чехи» поперли…
— Убили его наверняка! — высказал свое мнение Сумин. — А в бумаге напишут, без вести пропал. Будет теперь маманя его всю жизнь искать.
— Может и живой. Затаился где-нибудь… Или в плен попал.
— В плен?.. Тогда ему точно кранты. Хорошо, если пристрелят сразу. Не мучая… А если кастрируют, как других пацанов? И жить потом не захочешь…
Вскрыв конверт, Кошкин развернул исписанное ровным девичьим почерком письмо к свету.
— «Здравствуй, любимый… — прочитал он вслух. — Что-то долго ты не писал. Почта плохо работает, или забыл обо мне?»… Н-нет, не могу.
Из конверта выпала фотография. Взяв ее за уголок, Кошкин смотрел на улыбающуюся со снимка немного полноватую девушку с переброшенной на грудь косой. На обороте прочел:
«На долгую память Валерию от Кати. Люблю, целую, жду.
Сентябрь 1994 г.»
— А ничего была у Евсея подружка. Надо бы отписать ей как было…
— Чего ты напишешь, когда сам ни хрена не знаешь?! — напустился Сумин. — Чего ты вообще в чужих вещах роешься?
— Ладно, не нервничай. Надо собрать все ценное и отдать командиру. Пусть домой отошлют. Все ж, какая-никакая память будет.
Кошкин выгреб из вещмешка теплые носки, две чистые тетрадки, авторучки, шерстяные перчатки, пошарил на дне.
— А это что? — он нащупал что-то круглое и вытащил.
На ладони лежали наручные часы «Сейко» в позолоченном корпусе с кожаным ремешком.
— Я на нем таких не видел.
Быков привстал с табуретки и потянулся за часами.
— Дай-ка сюда.
Взяв за ремешок, глянул на поблескивающий стеклышком циферблат.
— Это ж Борькины! Помните, которые в поезде пропали?..
Подержав на ладони, бросил их назад. И не добавил ни слова.
— И куда их?.. — недоуменно спросил Кошкин.
— Все равно. Борьке они больше не понадобятся…
* * *
Нависнув над столом, Меньшов ножом вскрывал банку тушенки. Отогнув жестяную крышку, молча взял фляжку и разлил по кружкам спирт.
— Помянем ребят!
Черемушкин поднялся, выпил. Спиртовая жидкость, от одного запаха которой прежде его воротило, показалась безвкусной. Градусами не крепче воды.
Он не стал закусывать, откинулся на спинку стула.
— Баранова ранило первым, — жуя кусок тушеной говядины, сказал Меньшов. — Скоро после вашего ухода. Откуда только они навалились, сволочи?..
Лейтенант, подперев выскобленную бритвой щеку кулаком, смотрел мимо него на цветную вырезку из «Плейбоя».
«Это мой психоаналитик», — смеялся в свое время, клея картинку скотчем, Стас Баранов…
— Нас зажали во дворике, где стоял БТР. Но загнал я туда его правильно. Иначе бы всем амба. Стас прикрывал ребят, потом сам побежал в укрытие, а тут граната. Осколками задело. Перевязали, как могли. Помощь запросили. А где там помощь, когда такая заварушка с этим штурмом вокруг закрутилась… Со штаба отвечают: крепитесь, держитесь, не вам одним туго. Сказано, держимся. Броневик не дает «чехам» подлезть ближе… Где только они минометы достали? Я, честно говоря, тогда подумал: отвоевались. Бойцов в подвал загнал, сам чуть не молюсь, чтобы перекрытия выдержали.
Он разлил еще по одной.
— Будем…
Перекривился, выскреб ножом из банки капающий соком шматок мяса.
— Хороший хозяин дом строил, во век спасибо. Вот и дожили до света. Только стихнет — все, кроме раненых, наружу. К бою. Начнут минами ложить, обратно в подвал. Вот только не знаю, с чем связано, а с рассветом ушли они. Помнишь, как у Гоголя, вся нечисть разбегалась с третьими петухами?.. Я сначала думал, хитрят, сволочи. Нахрапом не взяли, пробуют выманить. Людей еще часа полтора в готовности держал. А потом, когда дошло, что «чехи» отстали, но на время, и вернутся снова, уже с новыми силами, загрузил бойцов на броню и вернулся на базу.
— Без приказа?
— А ты осуждаешь?! — завозился на стуле Меньшов.
Он отвернулся, по скулам загуляли желваки.
«Осуждаю! — так и подмывало Черемушкина. — Если бы ты не свалил домой, а пробился к нам, все могло быть иначе… Иначе…».
Но мысли эти вертелись у него в голове, и вслух лейтенант ничего не сказал. Не хотел быть судьей Меньшову, потому что не знал, как поступил бы сам, окажись на его месте.
— Кроме Баранова у меня еще пятеро «трехсотых» было. Двое в крайне тяжелом состоянии. Вызвали в лагерь вертолет. Медик, когда их осматривал, был не уверен, что доставит живыми до госпиталя. По крайней мере, слова его: еще бы немного потянул, и эти двое — груз «двести».
«Что ты передо мной оправдываешься? — снова подумал Черемушкин. — Я не поп, грехов отпускать не умею».
— … Вышел на связь с Моздоком. Рюмина не нашли, какой-то штабной полковник толком доклада не выслушал. Такое ощущение, что им безразлична вся эта бодяга. Велел взять командование остатками батальона на себя и ждать указаний.
