Из-за обвального грохота авиабомб Симонов не услышал первого выстрела. Но вот головная машина задымилась и, оставляя за хвостом черную полосу, ринулась вниз. За высотой тяжело грохнул взрыв. Восемь остальных «Юнкерсов» уже ложились на обратный курс.
— Ну, слушай меня, Пересыпкин, — сказал Симонов, взяв за локоть связного. — Мы снова пойдем вперед! Я думаю, не следует нам с тобой время терять на завтрак, а?
Пересыпкин ответил невозмутимо:
— А уж это как есть. Хлеб заработать надо.
Симонов погрозил тему пальцем:
— Смотри, увижу еще раз под градусом, отправлю на кухню картошку чистить.
Песчаные буруны чередовались впереди с каменистыми низменностями и пологими скатами. Чахлая растительность скручивалась и блекла под лучами солнца. Между увалами и меж сыпучими сопками все было погружено в тихую дрему.
Редкие пешеходы, встречавшиеся Рождественскому и Лене, окидывали их подозрительным взглядом и торопливо проходили мимо. На лицах степных жителей лежал отпечаток настороженного выжидания.
Лена говорила Рождественскому:
— Люди здесь отчужденные, Александр Титыч.
— Люди как люди, но незнакомых сторонятся. По-видимому, есть у них основание, Аленка, быть отчужденными.
И они шли дальше. Мягкая, сыпучая почва уходила из-под ног, но, подражая Рождественскому, Лена старалась ступать потверже и не спотыкаться. В глазах комиссара было что-то безжалостное к своим и к ее физическим страданиям. Лицо его исхудало еще больше, высокий выпуклый лоб почернел и обветрился.
— Смотри, отстанешь! — не оглядываясь, с усмешкой говорил он ей.
На малом хуторке Рождественскому м Лене встретился длинный, будто умышленно неопрятно одетый человек в синих очках. Пиджак из желтого сукна висел на нем, точно на вешалке; здороваясь, незнакомец выпячивал тощую грудь. Усы этот немолодой человек лихо закручивал кверху, что придавало ему вид намалеванного гусара. В низенькой хатке хуторянина они разговорились.
— Как вы тут поживаете, люди добрые? — спросил Рождественский, присаживаясь. — Мы вот с сестрою из степного плетемся. Тяжело там дышится. А тут как у вас?
— Что им! — размахивая руками и распахиваясь, словно собираясь сбросить желтый пиджак, ответил долговязый за хозяина дома. — Врага почти не видали. Живут, опустя руки. Неопределенность большая.
— Неопределенность жизни разъедает привычку к труду, — делая вид, что соглашается, сказал Рождественский.
— Вот, вот, — подхватил долговязый. — Именно — разъедает. А сами ничего не делают, только ахи да вздохи, да никчемные проклятия в адрес оккупантов. Разве это поможет? Живут, ну прямо, как те скорпионы. Подавленностью величайшей, тоской по советской власти убивают себя. Тлеют душою, цели не видят! И труд, и борьбу с врагом, — все считают напрасным… Рассея!
— Вот оно как! — удивленно произнес Рождественский. — Рассея, значит?..
Долговязый зашевелил усами, будто принюхиваясь к пришельцам.
— Я вот и говорю, чего силу держать в мешке без полезного применения? А по-вашему как же? Жди, придет, мол, враг, все равно погибель?
«Ну… милый дядя! — мысленно произнес Рождественский. — Вопросы-то у тебя слишком грубоваты». Он пристальней вгляделся в лицо долговязому. Тот улыбнулся, ног улыбка была фальшивой, и по-прежнему холодно блестели глаза.
— А ты тоже не здешний? — ответил Рождественский вопросом.
Крутнув ус, долговязый встал. Смерив Рождественского взглядом, он сказал властно:
— Я всюду «здешний»! моя фамилия — Парфенов. Может, слыхали? — В метр шагнул к двери и, не прощаясь, вышел во двор.
Выглядывая в окно на улицу, Рождественский проговорил в раздумье:
— Может быть, и слыхали…
— Надо уходить, — шепнула Лена, — это он…
Под вечер Лена и Рождественский ушли с хутора. Чтобы отдохнуть и отоспаться, они остановились в опустевшем овчарнике. Сквозь разорванную крышу виднелось безоблачное небо. В сарае стояла прохлада, пахло пересохшим навозом, из двери открывался унылый вид, — словно застывшие морские волны, до самого горизонта залегли гривастые песчаные дюны. Глядя на них, Лена говорила:
— Ходить-то как нам приходится: то, вытягивая шеи, присматриваемся, то невольно склоняем головы. На нашей, на советской земле, и прятаться довелось… Господи, ноги натерла, а больно сердцу!
— Я хочу знать, Лена, почему ты так мало ешь? — спросил Рождественский.
— Не хочу есть, не идет…
— А я приказываю. Понимаешь? Этак от голода можно свалиться.
— Хотите сказать: подбрасывай топливо? — засмеявшись, спросила девушка.
— Ты должна беречь себя. Ты — мои уши. Мои глаза и твои глаза — ориентир нашему командованию. Что же я без тебя стою, не зная вражеского языка?
Он развязал холщовый мешок, достал крупное яблоко и протянул Лене.
— Это же наше «нз», — запротестовала она.
— Ты для меня самое дорогое «нз».
— Спасибо, — вымолвила Лена, опуская ресницы.
Через некоторое время он уснул, раскинув крепкие руки. Лена осторожно прикоснулась к его волосам. Потом, застыдившись, поднялась и вышла за ворота.
Срывался стелющийся лязг железа. Он плыл вместе с дрожащим маревом дня.
Рождественский спал так крепко, что вбежавшей в сарай Лене было жаль его будить. Но в это время металлический гул танков стал отдаляться и таять в бурунах. Наконец, он совсем заглох.
— Стороной прошли, — с облегчением вздохнула девушка и вновь вышла к бугру.
Глядя в мертвенную степь, она села на камень.
Проснулась она от холода и быстро вскочила на ноги. Через провалы в крыше сарая за темной далью виднелись звезды. «Где я, почему… как я очутилась здесь?»
— Скоро будет светать, — тихо сказал Рождественский.
— Как я очутилась в сарае?
Рождественский молчал некоторое время, потом засмеялся.
— Я на посту уснула?
— Да, уснула. Ты свалилась с камня, уснула мертвецки. Я сюда и перенес тебя. Вт до чего умаялась. Плохо, очень плохо, Лена.
— Очень плохо! — повторила она. — Это больше, чем плохо.
— Я сказал: плохо то, что ты так устала. А впереди — море, целое море сыпучих песков.
— Именно, — горячо воскликнула Лена. — А я позабыла, разлеглась, уснула.
— Успокойся, — Рождественский взял ее руку и положил в свою. — Ты даже не разлеглась, а просто свалилась. А теперь нам уже время — идем.
Они вышли к буграм. В небе уже меркли звезды. Ночью в песках звуки искажаются. Как-то незаметно в тишину вкралось сухое постукивание. Оно долетело до слуха методичным звоном железа… Поднимаясь с низин на гребни, увязая ногами в бестравном песчаном грунте, разведчики все явственней различали таинственный звон. Наконец они достигли последнего бугра, из-за которого доносился гул моторов и гомон людей.
— Какая-то дикая свадьба… Право!
— Ничего удивительного, авторемонтный батальон, как видишь. Может, и танки ремонтируют, — пояснил Рождественский.
— Здесь, в пустыне?
— Выходит, что здесь. Должно быть, мы недалеко от населенного пункта.
— Неужели Ачикулак?
— Нет, рановато. Но мы в зоне таинственной армии.
— Вы уверены? Вы так думаете, Александр Титыч?
— Здесь не могло быть какого-либо резерва. Слишком далеко от основных коммуникаций. Здесь и находится то, что мы ищем.
Разведчики засели за песчаным гребнем, всматриваясь в огромную низменность, покрытую степными лопухами. Впереди виднелись груды песка, золотящегося под первыми лучами солнца. А еще дальше вспышки голубоватого огня обнаруживали работу сварщиков.
— Смотри! — взволнованно прошептал Рождественский, оседая в яму. — Вот оно что! Так я и ждал, Ну, теперь все ясно…
Из-за дальнего гребня показалась башня с пушкой, затем выползла серая коробка. Мощно рыча, танк отошел от песчаной гряды и стал. На нем отчетливо белел крест.
— В траншеях ремонтируют танки! — проговорила Лена. — А у нас нет рации… Вот жалко!
— Клубочек развертывается, — радостно сказал Рождественский.
В течение двух следующих суток они бродили вокруг хуторов. С бугра на бугор карабкались наощупь, часами лежали в ямах у дороги, стараясь различить, на каком языке говорят проезжие. Один из хуторов решили обойти с обеих сторон. Они разделились.
К условленному бугру Рождественский пришел раньше Лены. Тревожась, долго выглядывал из-за осыпи. Наконец он увидел ее. Лена выходила дорогой из хутора. Подойдя, она сказала:
— Александр Титыч, ни одного гитлеровца на хуторе нет.
— Слишком рискуешь! — хмурясь, заметил Рождественский.
Протягивая ему бутылку со свежей водой, Лена равнодушно ответила:
— Всякая разведка — риск!
— Риск — только спутник разведки, девушка. Вот возьму и надеру уши… заплачешь?
