— Так что? Начнем серьезный разговор?
— Я все сказала. — А в голове роем пронеслись мысли о матери. Сказать? Или в суматохе они не вспомнят о ней? Кто еще попал в их лапы? Кто остался на воле? Как они сейчас?..
Тем временем гестаповец надел кожаную перчатку, закурил и подошел к Паше.
— Нас обманывать не полагается, — скривился зло. — Говори! Давай по-хорошему.
Паша молчала. Гестаповец со всей силы ударил ее по лицу.
— Теперь появилось желание говорить? — Больно, наотмашь, ударил еще. — Ну?
И еще раз… Кожа на щеках жгла, словно ее коснулся раскаленный утюг. В глазах остановились слезы. А фашист не унимался. Он бил, и с каждым ударом испытывал какое-то особенное наслаждение.
Паша стояла непреклонная.
Тогда он подошел к столу и нажал кнопку. Вошел жандарм.
— Накачать, — не меняя интонации в голосе, произнес гестаповец.
Железные руки схватили Пашу, потащили на стол. В эту минуту она сообразила, почему он такой длинный. Ведь на этом столе они пытают… Связали ноги и руки. Больно… По всему телу пробежала дрожь. Закружилась голова. Что означает — накачать? — силилась она понять.
Жандарм стал у изголовья, другой поднес насос.
— Подождите! — гестаповец подошел к лежавшей на столе бледной Паше. — Может, все-таки припомнишь своих друзей? А? Неприятная штука рассол. Ну? Можешь его избежать. Но прежде расскажи, что ты лично и твои сподвижники делали в вашем подполье.
— Я никого не знаю, — резко ответила Паша.
— Качать! — вконец рассвирепел гестаповец.
Верзила всунул в Пашины ноздри наконечники резиновых трубок. Соленая вода под давлением поступала в организм. Паша почувствовала резкую боль в животе. Наблюдавший за процедурой гестаповец допрашивал:
— Скажешь?
Молчание.
— Теперь погрейте ее! — приказал палачам.
Паша задыхалась, в горле жгло, живот разбух, все тело будто охватило пламенем. «Так вот что такое накачать! — не теряла рассудка Савельева. — А что же означает погреть?..»
Жандармы подняли бледную Пашу со стола и толкнули в дверь. Колени подкашивались, она не могла идти. Через несколько шагов девушку остановили.
— Пить хочешь? — посмеивались палачи.
— Дайте воды, — слабым голосом доверчиво попросила Паша, — хоть глоток воды…
— А ты вспомнила фамилии друзей?
Паша отрицательно мотнула головой.
Открылась дверь.
— Заходи, там напьешься!
В небольшом подвале все пылало жаром. Паша дышала открытым ртом, прерывисто, тяжело. Жажда донимала, жгла, пекла, изводила. Все существо, все мысли сводились к одному — воды! Пить!.. Она бы испила сейчас целый океан. Пить!..
Все поплыло. Паша перестала понимать, где она, что с ней, и потеряла сознание. Очнулась в знакомой комнате у того же длинного стола. Ее приволокли сюда бесчувственную. Грубо схватили подмышки и потащили. Перед ней стоял тот же моложавый, но теперь улыбающийся гестаповец.
— Наверное, хочешь пить, не так ли? — обратился он к Паше и тут же приказал помощникам принести кружку воды.
Пересохшими губами Паша жадно прильнула к кружке. Она пила большими, глотками, боялась, как бы фашист не передумал и не отобрал воду. Когда вода иссякла, она запрокинула кружку, чтобы не оставить в ней ни одной капельки.
— Если ты будешь более разговорчива, дам хоть целое ведро прохладной воды. Назови фамилии сообщников — и ты сразу пойдешь домой.
— Я никого не знаю!
— Мне это надоело слушать! Ты хочешь испить двойную порцию рассола? Да? Тогда ты заговоришь! Непременно заговоришь!
У немца была своя система допроса. Угрозы он сменил на житейские вопросы. Надеялся, пусть узник ответит хоть на один какой-то из них, а тогда ужо будет легче выжать из него главное. Однако Паша упорно молчала или по-прежнему отвечала «я ничего не знаю».
— Считаю, что первый сеанс закончен, — предупредил гестаповец. — Рекомендую подумать, а времени остается мало.
Пошатывающуюся Пашу вытолкнули за дверь. В это время коридором вели Ткаченко. Она хотела броситься к нему, закричать, разрыдаться, но сразу опомнилась — «Так все провалю». Они встретились взглядом друзей, попавших в беду. Оба молчали, но хорошо поняли друг друга.
В камере Паша успокоилась. Тут стало легче, но не от того, что немного утолила жажду, нет. Сердце согрели женщины, ее приласкали их добрые руки. Из скупых запасов дали попить. Никто не спрашивал, как обошлись гестаповцы, их повадки известны, не впервые после допросов жертвы еле переступают порог. Едва Паша прислонилась головой к сырой стене, как веки ее сами сомкнулись. В камере наступила тишина. Кто-то сказал:
— Уснула, мученица…
А Паша уже была на новогоднем балу. Сколько музыки, смеха, счастливых лиц! В отличие от своих подружек она пришла в черном платье. Черное, с блестками, при каждом движении оно издавало шорох. У самых глаз разорвалась хлопушка, и цветной дождь конфетти осыпал се с головы до ног. Разве можно так близко? Обожгла щеку! Болит!.. Жжет!.. Но нельзя признаваться. Бал! Обойдется. Заиграла музыка, и светловолосый парень увлек ее на вальс. Она вальсирует долго, даже закружилась голова, да, да, кружится… Неудобно перед партнером. Разве об этом сегодня скажешь? А парень, улыбающийся, с горящими глазами так легко танцует. Он шепчет: «Как мне с вамп приятно! А вам?» — «Мне тоже». Но когда же оркестр перестанет играть? Она устала, появилась нестерпимая жажда. Хочется пить, пить, пить…
Почему никто ее не слушает? Они продолжают кружиться. Нет больше сил. Стойте!
Остановитесь! Я больше не могу! А парень перевоплотился. Он оскалил белые зубы, глаза засветились злым огоньком. Танцуй, барышня! Слышишь, танцуй! Откуда у него такой неприятный голос? Кто он? Смотри! О, ужас! На его груди большой металлический знак с изображением свастики. «Как вы сюда попали?» — закричала Паша. «А-а! Ты меня боишься, я тебе страшен? Да! Танцуй! В танце ты умрешь! Слышишь? Ты умрешь!» — «А как же мои товарищи без меня, как мамочка? Я хочу жить!» Все вокруг потемнело. С блеском молнии в зал ворвалась маска. Грозно: «За ее мучения — ты умрешь!» И вонзила в горло фашиста нож. Тьма растаяла в золотых россыпях. Светло, светло… Сколько солнца вокруг!
Потом Паша очутилась в лесу. Весна. Пахнет смолой. Странно, почему здесь такой тяжелый воздух? В лесу, мыслимо ли! Глубоко вдохнула и идет дальше. За ней десятки, сотни военнопленных, они переправляются в партизанский отряд… Стемнело. Паша вспомнила Данко, героя произведения Максима Горького, который своим сердцем, вырванным из груди, осветил путь народу в дремучем лесу… «Я не могу ему уподобиться, мое сердце не горит так ярко. Но оно, как компас, доведет до цели. И люди не раз скажут: “Мы тебе верили. Паша! Всегда будем помнить твое комсомольское сердце”».
Потом налетала воронья стая. Тучами. Они заслонили небо. В ушах карканье: «Кто ты? Кто твои сообщники? Назови фамилии! Накачать!»
Однако сон продолжился недолго… Немцы торопились. Через непокоренный Луцк вот уже в течение многих дней бегут хваленые немецкие войска. Остатки танковых частей, громыхая металлом, устремились через мост Бема дальше, чтобы из остатков бывших дивизии где-то на новом рубеже сколотить боевую единицу. Санитарные и саперные части, штабные машины катились к исходной точке, откуда они совершили свой разбойничий прыжок на Восток. Даже неискушенный в стратегии человек понимал, что немецкая армия, поддерживаемая экономикой и людскими резервами почти всех стран Европы, безвозвратно отступает.
По западноукраинской земле победно шла Советская Армия. Пробиваясь сквозь глухие черные леса Волыни, прокладывая дороги по незамерзшим болотам, обходя, окружая и затем уничтожая крупные узлы сопротивления врага, советские войска стремительно вырвались к реке Случь. В тяжелых условиях форсировали ее и штурмом с Востока, Запада, Юга и Севера овладели важным опорным пунктом обороны немцев — городом Сарны, первым крупным городом западных областей Украины.
Это уже окончательно встревожило немцев и Луцке. На их лицах появился отпечаток животного страха. Истошно перекрикивая друг друга, фашисты спешили унести ноги с горящей под ними земли. Не узнала бы Мария Василенко в заросшем долговязом офицере Ганса. Его правая рука повисла на бинтовой повязке, шею окутывала цветная женская шаль. Да, сюда Ганс ворвался как повелитель, а ныне он напоминал загнанного зайца. Во всем его облике сквозил испуг. В потоке беспорядочно отступавшей колонны Анна Остапюк увидела бы щеголя Гопнера. Он один из всей компании остался в живых. Огромный башлык за спиной и какие-то большие ботинки на ногах, похожие скорее на продолговатые корзинки, делали его смешным.
Из окон жители города видели, как у моста Бема столпились танки, артиллерия, солдаты.
