9
Глотюк первым увидел нас, когда мы выходили из оврага.
— Ранехонько вы за водичкой ходили! Или еще с вечера?
В другой раз я бы рассмеялся, но сейчас было не до шуток. Полк прогревал моторы. Бегали связные, от кухонь ветром разносило запах подгоревшей каши.
При входе в свое подземелье я выплеснул воду из котелков.
«Золотой замполит» волнуется, как студент перед экзаменом. Он слишком старается, ему бы держаться построже, должность высокая, мог бы немного и поважничать. Но он, недавний комсомольский работник, привык суетиться, кипеть. Даже тогда, когда и не надо.
— Михалев, отправляйся во второй батальон, я пойду в первый, — говорит он мне. Опять по-дружески, будто мы с ним всего-навсего члены одного комсомольского бюро. Пожимает руку, слишком оживленно, горячо. Но от этого он не теряет своего обаяния. Видна вся его душа, распахнутая для всех.
Отыскиваю Чернова — он помогает приятелю наладить мотор у грузовика, — прощаемся, и я направляюсь к танкистам. Дорогой спохватываюсь: а с ней не попрощался.
Дорога растерта танками, кругом гремит и трещит, стонет, и не верится, что в этом лесу есть птицы и звери, что в нем бывала тишина. Такая, как минувшей ночью.
Я все еще не дотрагивался до ящика с документами Кувшинова. Придет настоящий комсорг, пусть он и разбирается.
Штаб полка вернулся в развалины монастыря. Снова заговорили о юбилее. Особенно старается Глотюк. Сам бегает и других гоняет. Говорит, что устал писать наградные.
— Михалев! Дух из тебя вон, а чтобы самодеятельность была.
— А если не будет?
— Не забывай, что здесь не базар — торговаться не будем.
— Где же мне артистов брать, товарищ гвардии майор?
— Это уж не мое дело! Ты — комсорг, ты и ищи. И не забудь о хоре. «Броня крепка…» Учти, генерал будет, командир корпуса.
Теперь я понял, что без самодеятельности не обойтись, хотя «золотой замполит» и говорил: может, обойдемся и так.
Начал вербовать «артистов» — надо мной все посмеиваются. Командиры рот и слышать не хотят о том, чтобы отпускать людей на репетиции, — технику надо чистить! В климовской роте нашлось несколько певцов, но капитан был непримирим:
— Я им такой концерт устрою, что они навсегда песенки свои забудут!
Когда Марина решила помочь мне, Глотюк предупредил ее:
— Занимайтесь своими делами. А то уснете у приемника на дежурстве.
И все же она подсказала мне:
— Добейтесь приказа по части.
Как же это я не додумался до этого?! Составил проект приказа, передал его замполиту, а замполит Глотюку. И пошла по подразделениям книга: «Командир полка приказал…» Нашлись певцы и плясуны, жонглеры и акробаты. Набралось больше, чем надо. И Глотюк был доволен: он еще раз убедился в магической силе своих возможностей. Но и я кое-чему научился. Не зря, бывало, отчим мой смеялся: «Думай, думай, голова! Картуз куплю».
Столов хватило только для гостей и начальства. Остальные расположились на танковых брезентах. На них даже удобнее, мы ведь привыкли есть лежа на земле.
На столах были скатерти, вилки, ножи. И настоящие бутылки. Правда, их наполняли из тех же канистр, из которых наливали и нам в кружки.
На праздник прибыл командир корпуса, низенький плотный генерал-майор с Золотой Звездой. Веселый, любит шутить. Скажет слово — и все смеются. Начал рассказывать излюбленное свое стихотворение: «Уши врозь, дугою ноги, и как будто стоя спит».
— Такой в танкисты не пойдет!
Все уплетают соленые огурцы и тушеное мясо. «Артисты» мои торопят: пора начинать. А майор Глотюк медлит.
— Гости еще не созрели для восприятия, — шепчет он мне на ухо. — Не волнуйся, увидишь, все пойдет на «бис».
Наконец он моргнул: давай! Мы распахнули плащ-палатки на импровизированной сцене, и пятьдесят глоток рванули: «Броня крепка, и танки наши быстры…» Генерал стал подтягивать. Он участник боев на Хасане или на Халхин-Голе. Глотюк все рассчитал, просил открыть концерт именно этой песней. И вот уже весь полк поет. Наверное, слышно вокруг на сто верст.
— Теперь валите все, что можно! — махнул рукой Глотюк, но, взглянув на замполита, добавил: — Лучше по программе, конечно.
Я понимаю, что исполнением мы не возьмем, но программа нас вывезет — блеснем содержанием. У нас есть и классические романсы, и солдатская пляска, как у корпусного ансамбля.
Вдруг с самого дальнего края брезента, где расселись лейтенанты — командиры машин и взводов, кто-то запел под гитару шуточную песню танкистов, неизвестно кем сложенную:
А первая болванка
Попала тапку в лоб…
Я бегу туда, прошу:
— Ребята, прекратите!
Они смеются и продолжают:
Эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде
Не приходится тужить!
Смотрю на начальство — и командир полка и замполит спокойны. А генерал подпевает. И лейтенанты начали еще дружнее: «Почему ты вместе с танком не сгорел?»
Ухожу за сцену, а вслед мне слышится:
Вы меня простите, —
Я им говорю, —
В следующей атаке
Обязательно сгорю!
Подвели ребята. Мы уже не пытаемся объявлять свои номера, решили сделать перерыв, а потом показать второе отделение.
Три гармониста сидят на скамейке.
— «Цыганочку»! — заказывает капитан Климов. — Да пореже. Эх! — И он хлопнул ладонью по каблуку.
Вроде бы и красиво начал, будто нарисовал что-то в воздухе носком сапога, а не вышло. Кирзачи слишком тяжелы, да и без помоста нет грохота. Попробовал и быстро сел.
Тихие звуки танго поплыли над развалинами: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Как будто из какого-то далекого века. В такт медленному ритму музыки мужские пары вяло передвигают ногами по лужайке. Сидя на брезенте и закусывая огурцом, я хмуро и с болью смотрю издали на них.
Никто не захмелел, только капитан Климов куражится:
— А помните, когда мы брали…
— Энскую высоту, — подсказывает кто-то.
— Города! Вся планета на нас смотрела.
— Верно, гвардии капитан! Верно, но все же лучше помолчите, — сказал замполит.
— А почему я должен молчать?
— Хотя бы потому, что я вас прошу.
— Понятно, товарищ гвардии майор. — Но сам не прекращает говорить, вспоминает последнюю разведку боем.
Я останавливаю его:
— Тихо. Глотюк хочет что-то сказать.
— Подумаешь, Глотюк. Я сам себе Глотюк! Я ротой командую. А могу…
Глотюк смотрит на него, как на ребенка:
— Батальоном можешь?
— Могу и батальоном. И буду командовать! Вот истинный крест! — крестится он и смеется. — Рота — справа, рота — слева… Углом вперед. И в дамках!
Все хохочут. Глотюк добреет. А замполиту не нравятся эти штучки Климова, он ворчит:
— Не перебродивший, как иной квас.
Климов сделал вид, что не слышал слов замполита, но сразу нахмурился, замолчал.
Командиру полка принесли какую-то телеграмму, он прочитал ее и передал начальнику штаба:
— Огласи.
Все устремили взгляд на Глотюка. Он не спеша встал, выждал, когда установится тишина, и тише обычного сказал:
— Дорогие товарищи, получен приказ о награждении наших танкистов.
— Ура!
— Кто громче всех кричал?
— Климов!
— Гвардии капитан Климов, подойдите ко мне.
Климов поднимается с брезента и идет демонстративно, почти строевым шагом, твердой походкой.
— Поздравляю вас с орденом…
Все хлопают. Глотюк зачитывает телеграмму, просит Климова взять кружку, они чокаются и выпивают, потом обнимаются. На счастливом лице Климова слезы. Он вытирает их белоснежным платком, который у него каким-то чудом еще сохранился.
Под аплодисменты были зачитаны и фамилии других награжденных. Глотюка начинают качать.
— Знаете, лешие, кто вам наградные пишет! — громко смеется Глотюк. — У меня в обиде не будете. Но трусов не люблю! Обожаю танковые войска!
Уже поздно вечером, к шапочному разбору, принесли еще одну телеграмму — приказ командующего фронтом. Первой в списке награжденных стояла фамилия майора Глотюка.
— А я и не верил уже! — сказал он, застеснявшись.
Чем больше я думаю о Васе Кувшинове, тем с большим уважением начинаю относиться к его загадочной должности. Самой неприметной. Глотюк в чем-то прав. Орденов здесь высоких не получишь: не ты, а другие ходят в атаку, решают успех боя. Но не за ордена же мы воюем! Если бы Вася Кувшинов не был примером для остальных, он бы не вызвался идти добровольно к нашим окруженным танкам.
А ведь он похоронен без единого ордена. У него не было даже медали.
