А ведь он похоронен без единого ордена. У него не было даже медали.
Посмотрим, что скажет об этом начальник штаба. Я только еще не знаю, просить мне или требовать. Просить — это даже немножко унизительно. Опять начнет: «Нет субординации».
— Товарищ гвардии майор, почему до сих пор не награжден комсорг Кувшинов?
— Я должен отчитываться? Да? — Он отложил в сторону папку с какими-то бумагами и почесал бровь над прищуренным глазом. — Ну и умеешь же ты подвернуться под руку не вовремя. Положение на нашем участке фронта было тогда очень сложное. Наступление приостановилось — никого не награждали… Это, пожалуй, хорошо, что ты напомнил. Надо бы ему подготовить представление на орден Отечественной войны. Можно будет потом награду переслать матери.
— Спасибо, товарищ гвардии майор.
— Для комсомола всегда рад послужить верой и правдой.
Я застал ее в раздумье. Не знаешь, как подступиться, будто ее подменили.
— Что с вами?
— Ничего особенного.
— Но почему у вас такое плохое настроение?
— Может же быть оно у меня и плохим.
— Может.
Безразлично смотрит на зеленоватый глазок, который все время мигает. Полк боевых действий не ведет, но рация включена на всякий случай — для связи с корпусом. Вдруг поступят срочные распоряжения.
— Вы на меня обижаетесь? — спросил я.
— Нет, за что?
— За то, что я пришел без приглашения? Не ждали?
— Не ждала.
Еще одно такое слово, и я уйду. Но почему-то опускаюсь на скамейку, сижу молча, смотрю себе под ноги.
— Почему вы не приходили? — спрашивает она.
— Был в ротах.
— Только поэтому?
— А почему же еще?
— Мне показалось, была другая причина. Я ведь ждала вас. Особенно на праздник. Неужели у вас в тот вечер ни разу в сердце не кольнуло?
— Я просто не посмел.
— Я так и подумала. — Она склонила голову мне на грудь и тяжело вздохнула. — К тому же опять плохой сон видела. Будто мама моя шла мне навстречу вся в черном… Говорят, почти весь Ленинград вымер. Она у меня одна-единственная. Я против ее воли пошла радисткой. Думала, в тыл к противнику забросят, буду какое-нибудь важное задание выполнять, а оказалась в танковом полку. Целыми сутками сижу тут в машине.
— Но разве этого мало?
— Может, меня не взяли разведчицей только потому, что с первых дней войны отец числится в списках без вести пропавших.
— Он кем был у вас?
— Старшим политруком.
Неожиданно кто-то открыл дверь и стал подниматься по ступенькам лесенки.
— Хозяйка дома? Принимайте гостей.
Прибыл Климов. С ним лейтенант Шевчик, сонливо склоняет голову набок, как бык.
— Вам кого нужно, товарищ гвардии капитан? — остановила Климова рукой Марина.
— Вас, дорогая. Только вас. — Он еще не видит, что я сижу здесь.
Марина уже в наушниках, старается показать, что она занята, на дежурстве.
Шевчик толкает Климова, тот оборачивается и замечает меня:
— О, да мы, оказывается, запоздали! Тут уже комсомол занимается воспитательной работой.
Я вышел, надеясь, что и Климов выйдет, но он остался. Поджидаю его у машины, на крыле которой сидел Шевчик.
Высокая полная луна сияла над лесом, по всему небу яркая россыпь звезд. Дымы солдатских костров повисали над верхушками деревьев. В той стороне, где проходила линия фронта, рассеянное зарево. Вспыхивают ракеты. Поднимаются и гаснут, будто их кто-то задувает.
Слышно, как разговаривают Марина и Климов.
— Разве вы не знаете, что в машину с рацией нельзя заходить посторонним?
— Всё мы знаем, Мариночка. Поэтому и предлагаем прогуляться. Где ваша подружка? Пусть подежурит. Скажите, что я просил.
— Уходите!
— Не надо так категорически.
— Что же делать, если вы не понимаете русского языка.
— Все ясно. Ухожу.
Мы втроем направились к дороге.
— Тебя тоже выдворили? — спрашивает Климов.
— Тоже.
— Ничего, еще не все потеряно. — Он посмотрел на свои танковые часы со светящимся циферблатом. — Можно навестить госпиталь. Хорошим шагом два часа туда, два обратно.
— А зачем?
Он рассмеялся:
— К девочкам, старина! К девочкам.
— К тому времени девочки уже спать будут.
— А мы разбудим.
Я решил любой ценой задержать их: попадутся на глаза корпусному начальству, будет шум.
— Напрасно, хлопцы, — говорю. — Все девочки там давно уже заняты.
— Вполне возможно, — соглашается Климов. — Люди не терялись. Только мы лопухи. Так идем или нет?
— Нет.
Шевчик колеблется, молчит.
— И ты трусишь? — говорит ему Климов. — Подержи себя за коленки, если не хочешь подержаться за коленочки какой-нибудь сестрички в белом халате. Ты не смотри на Михалева, он отправит нас спать, а сам к ней… Я все понял! — погрозил он мне пальцем. — Но я тебе не завидую. Не та ты птица, чтобы она тебе досталась. Зря стараешься. Или лови момент. Промедление смерти подобно! Но ты всегда был не от мира сего. Представляю, о чем ты с девушками толкуешь, когда остаешься с ними наедине. Наверное, стихи читаешь? А потом они перед тобой недотрог изображают. А женщина есть женщина. Что ты с ними на нежность нажимаешь?
— Может, ты в чем-то и прав, но хватит.
— Я молчу. Только не обижайся. Я ведь мелю всякий бред не от хорошей жизни. Если бы я кого-нибудь любил и меня любили, может быть, и я пел бы соловьем. А так… Пока не поцелует болванка. Она нас не чурается — и ротных и взводных. Пропахших газойлем и пылью. Ты ведь сам все знаешь, такой же, как и мы.
— Идемте, ребята, спать. Наши девушки от нас не уйдут.
Климов стал обнимать меня:
— Разреши, я тебя поцелую за это!
— Не стоит.
— Нет, стоит. Ты сам еще не знаешь, что ты сказал!.. А теперь можно и по домам. Подурачились, и хватит. Уснем с верой в любовь… И на кой черт эти девчата на фронте! Только мутят души у нашего брата. Моряки мудрее, они на флот баб не пускают. Будь здоров! — Климов взял Шевчика под руку, и они зашлепали мокрыми сапогами по лужам.
Чернова отправили в роту. На марше у колымаги отказало рулевое управление, и она врезалась в дерево, радиатор пробило насквозь в нескольких местах. Ремонтировать ее не стали, бросили на дороге. Глотюк верит, что Чернов умышленно разбил колымагу, чтобы избавиться от нее, — трофейная, никакого ответа.
Еду на танке. Дремлется, поэтому на всякий случай пристегнул себя ремнем к скобе на башне, чтобы не свалиться под гусеницы следом идущей машины. Качает и бросает. И пыль, и грязь, и мазут — все на мне.
Часто со мной едут на броне десантники. Ребята неразговорчивые, их тошнит без привычки, держатся за жалюзи двумя руками. Молча сидят, не отвлекаются, не спят. Видимо, боятся танка. И уважают его, броневого дьявола.
Ночью, в темноте, на каждом привале командиры стрелковых взводов бегают от танка к танку и пересчитывают своих десантников.
— Раз, два, три, четыре… Все!
И опять едем дальше.
Рычат двигатели, вздрагивают лесные опушки, качается луна в небе. Едем и едем вдоль линии фронта. Что там задумали наши генералы? Наверное, какой-нибудь новый котел готовят для фрицев.
На обочине дороги машина с рацией. Такая же, как у Марины. Громоздкая, напоминает нашу колымагу-покойницу, за которой гонялись немецкие самолеты. Ехать в кузове такой машины все равно, что в железном ящике. Ничего не видишь и не слышишь. Без привычки жутко. А девушки ездят.
После марша капитан Климов поставил танки на окраине леса. Как всегда, пушками на запад.
Впереди голая высота, а что там за ней, не видно, наверное, лес. За эту высоту вечером прошла пехота.
— Ты бы все же установил связь с соседями, — посоветовал я Климову.
— Отдохну немного и схожу, — ответил Климов, залезая под брезент, разостланный у машины.
Я пожелал ему спокойной ночи и направился к лейтенанту Косыреву: давно взял себе за правило ночевать у своих комсоргов.
Под утро меня разбудили пулеметная трескотня и глухие, но недалекие орудийные выстрелы. Прислушался: за высотой ревели двигатели.
Солнце еще не взошло, но над поляной звенели жаворонки. Небо было белесое, облака-перышки неподвижно висели над самым горизонтом.
Я подошел к Климову:
— Ты не знаешь, что это там за перестрелка?
— Наверное, наша пехота в атаку пошла, — зевнул и потянулся Климов, передернул кобуру с пистолетом с живота на бок и улегся поудобнее. — Эх, храпануть бы еще минуток двести!
Стрельба не прекращалась.
— Ты ходил вчера к пехотинцам? Что за подразделение расположилось там?
— Пусть они к нам приходят, если им нужна связь с танками.
— Странно ты рассуждаешь.
