Техника у нас самая грозная. Были КВ, теперь ИС, бьют прямой наводкой до двух километров. Приятно сознавать, что там, где мы появляемся, не жди тишины. Немцы обычно тут же перебрасывают на этот участок фронта свои «тигры» и «фердинанды», тяжелую противотанковую артиллерию.
Подготовкой к празднику были заняты все. На площади монастырского двора солдаты забивали колья, устанавливали длинные, из теса, столы и скамейки. Стаскивали в кучу камни, рассыпали песок.
Поработав вволю, я решил пойти по ротам. И в первую очередь направился в свою роту, которой командовал теперь капитан Климов. С ним вместе мы заканчивали когда-то военное училище. Недели две назад ему дали очередное звание, а то он тоже был старшим лейтенантом.
Капитан Климов обрадовался, что я пришел его поздравить.
— Садись чай пить, — приглашает Климов. — Говорят, ты в начальство полез.
— Еще бы! В такое начальство, что выше некуда.
— Ну как же! Единица полкового масштаба. Теперь ты там и присохнешь. А может, и роту дадут. Все зависит от того, как мы гореть будем.
— Ладно, брось дурачиться, Я пришел к вам, как домой, посочувствуйте.
— Извини, — сказал Климов. — В роту ты всегда попадешь. А вот комсоргом бы и я попробовал. Культуры немного наберешься. Не будешь материться, как я. — И он рассмеялся.
Рядом сидели два лейтенанта. Оба новенькие в роте. Один с обгорелой шеей и неуклюжими руками, — видимо, когда-то был механиком-водителем; второй застенчивый и задумчивый. Молчат, в наш разговор не вступают. Будто это их не касается. Пьют чай, жуют колбасу.
— Ты хотя бы меня с ребятами познакомил.
— Знакомься.
Лейтенанты протягивают мне руки и приподнимаются. Тот, что с руками механика-водителя, называет себя:
— Лейтенант Шевчик.
Застенчивый улыбается:
— Лейтенант Косырев.
— Кстати, Косырев — наш ротный комсорг! — говорит Климов. — Вот ты ему и дай свои руководящие указания.
В голосе Климова опять появляются насмешливые нотки. Правда, они у него были всегда. Не мог человек жить, чтобы не подковырнуть кого-то. В училище, помнится, ему больше всех кричали: «Прекратить разговоры!» Особенно старшина придирался к нему. Однажды даже крикнул: «Климов, прекрати разговоры!» — а самого Климова в это время в строю не было, стоял дневальным в казарме. Потом кому-то пришла в голову мысль назначить «говоруна» агитатором, так он не мог связать двух слов.
Климов достал из-за спины танковый термос, побулькал им:
— Остатки прежней роскоши… С твоего разрешения.
Он без году неделя как ротный, а считает себя старшим. Делает вид, что ему безразлично новое назначение и новое звание, но на самом деле на всем его челе написано: да, я счастлив. И наслаждается этим своим счастьем. Еще одно звание — и майор! Комбат.
Климов — комсомолец. И я невольно начинаю оценивать его со всех сторон, все «за» и «против». Я ловлю себя на мысли: а чего я от него хочу? Чего придираюсь? Уж не зависть ли проклятая во мне заговорила? Захотелось тоже получить роту?.. Война идет. Не все ли равно, где воевать и кем. Лишь бы воевать. Вносить что-то в общее дело победы. Жизнь свою. А она остается жизнью, будь ты ротным или взводным. Или комсоргом. Жизнь у тебя одна, другой не будет.
Несколько раз я встречал в штабе девушку, которая ночевала тогда у нас в подвале. Сегодня она спросила:
— Что это вы, товарищ комсорг, такой кислый?
— А, — махнул я рукой, — поневоле будешь таким!
— Неужели все уж так плохо?
— Хуже быть не может. Чувствую, что опозорюсь перед командиром полка. Какой из меня комсорг! Другие комсорги умеют масштабно все завернуть, а я? Суета одна.
— Подождите одну минуточку, — сказала она. — Я отдам телеграмму, и мы поговорим.
Мы сели с ней на подножке грузовика.
— Значит, масштабное что-то нужно? — усмехнулась Марина. — Можно и масштабное. Полковое комсомольское собрание, например! На самом высоком уровне. Чтобы выступил сам командир полка. И замполит тоже. Ну, конечно, и отличившиеся танкисты. И не по бумажке пусть говорят, а как умеют. Как получится… Попробуйте. Я бы на вашем месте такое сотворила, что все бы гаечки у меня завертелись! Только не берите все на себя. Переваливайте самое трудное на других, вот тогда ценить будут.
— Это можно, перевалить на других.
Мы посмеялись и встали.
— А знаете, я передрожала вволю, когда узнала, что вы комсорг. Ну, думаю, пропала моя головушка! Все ожидала, что вы вызовете. Скажете: «А ну, пишите объяснение!»
Мы и не заметили, что из машины вышел Глотюк и, прищурив хитрые глаза, смотрит на нас:
— Инструктаж получаете, Михалев? Давно бы так.
Марина тут же ушла, не сказав ни слова. А я уцепился за ее предложение — провести полковое комсомольское собрание «на самом высоком уровне». Изложил свой замысел замполиту. Он почесал затылок:
— А что, пожалуй, займемся. Собрания у нас действительно давно не было. Я сегодня же поговорю с Огарковым, пусть готовит доклад. А ты ему фактики дай. И проект решения напиши. Погорячей! — И он потряс кулаком.
Кажется, я нащупал пружину. Теперь все они у меня будут работать на комсомол!
Вечером Глотюк заговорил со мной о Марине, и я узнал от него, что она была членом комсомольского бюро в институте.
— Я бы на твоем месте давно обратился к ней с поклоном. Не шучу, честное слово.
Не прощупывает ли, как я отношусь к Марине и как она ко мне? О том случае в день его рождения — ни слова.
Сосны, сосны… Редкие, разлапистые. Твердо стоящие на земле. Кое-где светятся березки. Будто их специально поставили, как свечи, чтобы не так было сумрачно.
От монастыря в лес уходит овраг. По нему тянется тропинка к роднику. Мы ходим туда за водой. Сейчас она мутная, смешалась с талой. Проворный ручеек журчит внизу, по дну оврага.
Обычно Дима сам таскал воду, не разрешал мне. Но сегодня он в наряде. Я взял котелки и направился к роднику. Уже стемнело, тропа смутно просвечивает. Иду тихо, ни о чем не думая. Почему-то у меня так светло в голове и легко на сердце.
— Стой, кто идет? — И кто-то бросился на меня из-за дерева. — Ха-ха-ха!
Это было так неожиданно, что я чуть не выронил из рук котелки. И не потому, что меня окликнули, — это был женский голос, ее.
— Как вы здесь оказались? — смотрю я ей в глаза.
— Так же, как и вы, товарищ комсорг!
Но у нее в руках не было никаких котелков.
— Вы кого-то ждали?
— Вас! — И опять смеется. Но вдруг становится серьезной. — Без шуток. Я видела, как вы пошли за водой. И опередила вас по другой тропинке.
Мы стали вместе спускаться к роднику. Вспоминаю слова Димы: «Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад». Чудак этот Глотюк! Такую удержать невозможно.
Родник где-то внизу, там сплошной туман. За оврагом какая-то птичка кого-то тревожно зовет. И никак не дозовется: «Тви-тви! Тви-тви!»
— Потерялись, — говорю я.
— Сойдутся, — отвечает Марина. — У птиц проще. Позовет — и откликнется.
— А если нет?
— Тогда — несчастная эта птичка! — И она озорно смеется.
Я черпаю сразу двумя котелками воду из родника и несу их в одной руке, придерживая за ручки.
— Вы так расплескаете. Дайте мне один котелок. И не торопитесь. Хотите, я покажу вам другую тропу? Она ровнее. — И сама смутилась. Как будто нам нужна ровная тропа.
И мы идем все вверх и вверх. Она берет меня молча под руку. Придерживает немного, чтобы не торопился. Когда это я шел в последний раз с девушкой под руку? Три года назад. Мне тогда было семнадцать. А той девушке и того меньше. Где она теперь? Может, так же вот, как Марина, на фронте? Или угнали в Германию на работы? Может, в партизанах?
Видимо, мы далеко ушли от своего монастыря. Уже не слышно никаких звуков. Но если прислушаться, откуда-то доносятся расстроенные голоса гармошки. Кто-то пробует играть вальс, но у него не получается.
Тропу перегородила сваленная бурей сосна. Она упала давно, ветки сгнили, но суки торчали, как ребра, и светлел оголенный ствол.
— Посидим, — говорит Марина. — Послушаем тишину.
Она садится, я рядом. Беру ее руки в свои. И мы так долго сидим, не произнося ни одного слова, словно боясь спугнуть что-то.
Я оборачиваюсь к ней, слегка наклоняю ее, чтобы она могла положить свою голову на мое плечо. Она смотрит мне в глаза без малейшей тени тревоги. А мне кажется, что я никогда не смотрел в глаза женщины. Как будто мы всю жизнь и ждали только этой минуты. И она пришла. Почти неожиданно. Ничего нет проще счастья.
Не хотелось прощаться. Мне все еще представлялось, что это жизнь подшутила надо мной, и очень жестоко. Где-то там, в развалинах старого монастыря, есть та, настоящая Марина, а эта — подует ветерок — растает, как туман при первых лучах утреннего солнца.
