Он не стал закрывать глаза. Он готов был умереть не прячась. Только страха унять все равно не мог. Зубы начали противно постукивать. Повидло стиснул челюсти, а они всё стучали. И удержать эту противную зябкую дрожь не было никаких сил.
Он видел, как смертельный зрак нацелился ему в грудь, и понял — теперь уже все! Сколько может везти в таком деле? Раз? Два? Но не все пять, как везло ему до сих пор.
Выстрела Повидло не слышал. Только видел, как дернулась вдруг голова душмана. Короткоствольный карабин выпал наружу. Звякнул о камни металл.
Это Кудашкин сумел опередить противника.
Еще не придя в себя полностью от пережитого, Повидло оттолкнулся от земли, рывком перемахнул отделявшее его от стены расстояние. Взмахнул рукой. Граната влетела в окно, ахнула внутри дома.
Не ожидая, солдат подпрыгнул, ухватился за подоконник, перебросил тело внутрь помещения.
В доме, наполненном горькой синевой дыма, валялся убитый душман. Мельком глянув на него, Повидло бросился дальше.
На бегу со всего маха, ударом мастера-футболиста, пнул левой ногой дверь. Та легко отлетела в сторону, открыв сумрачный провал другой комнаты. Он полоснул очередью и помчался дальше. Сверху на него сыпалась труха, растревоженная взрывом гранаты.
Еще одна комната, как ему показалось, была пустой. Сквозь тряпицу, прикрывавшую окно, в нее врывался узкой полоской пучок света. Он падал на пол, усыпанный битыми глиняными черепками.
Повидло подскочил к окну и сдернул с гвоздей обрывок старого одеяла. Стало светло. Оглядевшись, он увидел в дальнем углу сбившихся в кучу ребятишек. Они сидели как стая серых куропаток — кекликов. Шесть маленьких человечков в водовороте боя.
Дом горел. Где-то за стеной сухо трещало пламя. Дым, едкий, колючий, быстро стелясь по полу, заполнял комнату.
Дети с глазами, полными слез, сидели молча. Не плакали, не кричали. Только жались друг к другу.
Повидло удивился, почему дети молчат. Почему, увидев его, никто не вскрикнул ни от радости, ни от страха. Лишь сдвигались потеснее, словно старались забиться в самый угол. Так и сидели, закостенев от ужаса, который светился в широко открытых, покрасневших от дыма глазах.
Подпрыгнув, Повидло долбанул ногой в середину маленького оконного переплета. Стекло с тупым звоном плеснулось наружу.
Свежий воздух ворвался в комнату. И сразу буйное пламя полыхнуло за спиной солдата, забушевало с жадным хрипом.
Языка огня лизнули двери, бросились в комнату.
Повидло взглянул во двор и увидел Кудашкина, который стоял у проема ворот с автоматом на изготовку.
— Митя! — крикнул Повидло. — Приймай ребят!
Он подхватил на руки замершую от страха девочку лет десяти. Подхватил и ужаснулся, почти не почувствовав в щуплом тельце никакого веса. Тогда он поднял еще и мальчишку, такого же испуганного и невесомого. Метнулся к окну и выбросил ношу на руки Кудашкину.
Снова рванулся к тесной кучке ребят. Но те, едва поняв, что их спасают, что этот шурави — рыжий от пыли, черный от копоти, с блестящими глазами — только с виду такой страшный, уже сами подбежали к окну.
Только когда все дети были выкинуты из дома на руки Кудашкину, Повидло, подгоняемый огнем, выпрыгнул в окно и сам.
Во дворе уже был капитан Щурков.
— Откуда дети? — спросил он.
— Из пожара, — ответил Кудашкин. — Повидло выволок.
— Молодцы! — похвалил Щурков и осекся.
Он внезапно осознал страшную истину. И содрогнулся. Плач — это сигнал тревоги, который малыши подают взрослым. Дитя не плачет — мать не разумеет. Но если дитя плачет, а взрослые не хотят разуметь, вникать в его беды, ребенок постепенно перестает искать спасение в крике.
Кишлачные дети знают — в этом мире плачем никого не проймешь, не заденешь. Больше того, молчаливого взрослые могут не заметить, пройдут мимо. Попробуй пискни, заплачь — чего доброго, получишь лишнюю оплеуху или пинок.
И дети молчали.
Щурков взял за плечи и подвинул к себе худенького мальца. Тот едва дотягивался ему до колен. Черноголовый, волосы ежиком, личико с кулачок. Глаза большие, полные недетской серьезности и печали.
Щурков положил ладонь ему на голову, ощутив колкую твердость стрижки.
Не ожидавший прикосновения, мальчонка сперва испуганно отшатнулся от капитана, потом вдруг припал к его ноге всем телом, прижался, обхватил ее руками. И тут Щурков увидел, что у мальца на левой руке нет кисти, а на правой — двух пальчиков.
На память невольно пришли слова песни: «Дитя не может быть красивым, — оно прекрасно…»
Капитан смотрел на мальчика, и ощущение близости слез подкатилось к горлу, защемило у переносицы.
Щурков посмотрел на других ребятишек, и жалость его вспыхнула тяжким гневом. Как можно назвать людей, которые довели детей до такого ужаса? Да и можно ли вообще назвать их людьми?
Широко открытые, блестящие лихорадочно глаза. Не испуганные, не любопытные, но все в чем-то одинаковые. Щурков понял — голод, невидимый, но всевластный, сделал взгляды этих ребят одинаковыми, это он отметил их невыразимой печатью страдания.
Дрогнуло сердце. Щурков ощутимо представил своего Вадьку, вдруг вот так оголодавшего, потерявшего вору в доброту и надежность мира, в справедливость людей.
Он судорожно сунул руку в карман, но не нащупал там ничего, кроме табачной крошки. Полез в полевую сумку и там не нашел ничего подходящего. Крикнул громко, почти отчаянно:
— Повидло!
— Шо? — гукнуло в ответ.
— Не «шо», а «я». Понял?
— Так точно.
— Повидло!
— Шо я? — ответил неунывающий голос.
Продолжать воспитание было бесполезно, да и не это было сейчас важно.
— Хлиб е? — спросил Щурков. — Да что там у тебя есть? Сахар? Сухари?
Солдат сразу все понял, и лицо его вмиг озарилось радостью.
— Е! Е! — воскликнул он. — Зараз будэ! Володя, давай!
Из-за бэтээра, стоявшего у дувала, выскочил ефрейтор Толпегин. Он тащил злополучный мешок, который Щурков уже дважды приказывал убрать с его глаз. Мешок все время казался ему лишним, ненужным в машине, только мешался под ногами. Не интересуясь, что в нем, Щурков тогда предупредил их: «Дождетесь, выкину!»
Повидло принял ношу, прижал мешок к животу и распустил завязку.
В мешке лежала еда. Разная. Удивительная. Сухари. Несколько пачек быстрорастворимого сахара. Леденцы.
Ребятишки даже не сдвинулись с места при виде неизмеримого богатства, открывшегося их взору. Они не обрадовались, не загомонили по-детски беззаботно и весело, как это бывает среди детей, ожидающих раздачи новогодних подарков.
Тяжелая печать бедности, отверженности давно легла на их души. С первыми проблесками сознания они твердо усвоили, что самый маленький кусочек лепешки до тех пор не твой и не может стать твоим, пока он не зажат в кулаке, пока он не во рту.
Каждый из них привык к тому, что не его голод, не его страдания волнуют мир взрослых, заставляют чьи-то сердца сжиматься ненавистью или распахиваться от доброты. Только мать роняла ненароком горькую слезу на голову сына, отдавая ему кусок очерствевшей лепешки. Или отец украдкой совал в ладошку мальчишки игрушку — блестящий патрон, выражая тем самым свою любовь.
Как тут сдвинешься с места, как поверишь, что какая-то часть удивительных богатств из мешка шурави предназначена вдруг тебе! Предназначена просто так, от щедрости сердца.
Вынимая из мешка невиданное богатство, Повидло раздавал его детям.
— Откуда у вас это? — спросил Щурков Толпегина.
Тот смущенно признался:
— До выхода ребята скинулись. Для детишек. Знали, что встретим таких. Иначе им в глаза смотреть стыдно.
Щурков отошел в сторону вконец расстроенный. Что он, собственно, знал о людях, которых считал своими подчиненными? Верил, что они подвластны ему, что он влияет на их характеры и интересы, формирует их взгляды на жизнь? И не больше. Оказалось, что эти люди в не меньшей мере формируют взгляды самостоятельно и даже влияют на него самого.
Он считал, что это лишь смелые и лихие в первом ударе хлопцы, бесшабашные в сшибке, нерасчетливые в быту, но вот вдруг такой простой случай высветил в них то, чего раньше он не видел, не замечал.
Стрельба в кишлаке улеглась. С разных сторон к месту, где сосредоточилась боевая техника роты, стали подходить афганцы. Кланялись Щуркову, что-то объясняли. Ротный позвал рядового Акбарова, который охотно исполнял обязанности переводчика.
Постепенно обстановка прояснилась. Местный учитель Назымбек рассказал, что в последнее время душманы, занявшие Ширгарм, стали налетать на их стадо и захватывать скот. Крестьяне угнали овец в места, расположенные подальше от душманских стоянок. Бандиты, озлобившись, заявились в кишлак. Они захватили группу детей, посадили их под охраной в школе и заявили, что каждого можно выкупить только за барана.
