Валь ди Сарат был тронут и протянул руку, режиссер горячо пожал ее.
— Это самое малое, что мы можем сделать, — сказал Таку, и фотографы отдела прессы засверкали ему в глаза магниевыми вспышками. — И скажите, не хотели бы вы посмотреть кое-что из отснятого материала, — продолжал он, закрепляя свой успех. — Отснято пока немного, но мы поспешили отправить на обработку часть пленки, и сегодня утром она вернулась из Лондона.
Валь ди Сарат представил режиссеру своего дядю и сказал, что они будут очень рады посмотреть начало фильма в послеобеденное время, так как еще предстоял банкет.
— Часам к трем все подготовлю, — согласился Таку. — Видите ли, здесь вовсю велся довольно нелепый саботаж, и я слегка надеюсь, что, увидя качество отснятого, вы используете свое влияние для прекращения таких выходок, выцарапывания оскорбительных слов на наших машинах и прочего. Это вызывает недобрые чувства, а сражались и вы, и мы совсем не ради того.
Валь ди Сарат согласился и отправился с дядей на банкет.
— Вот видишь, — сказал ему дядя, — в этом мире все взаимоотношения строятся на каких-то условиях, и в них есть определенная степень того, что пуритане безмозгло именуют коррупцией. Когда делаешь жене подарок ко дню рождения, это прекрасный образец механики взаимоотношений. Покупаешь себе несколько часов покоя и тишины.
— Что ты стараешься доказать?
— Ничего. Стараюсь, чтобы ты видел жизнь такой, как она есть, а не какой может быть. Почему? Потому что желаю тебе счастья. На твоем месте я бы побольше гордился.
Знаешь, способы гордиться есть очаровательно скромные. Что ты думаешь о себе, никого не интересует. Что думают о тебе, вот это важно. Человек существует только в сознании других. Я известен как замечательный полицейский, беспощадный, деятельный, изобретательный. На самом деле я не такой. Я в жизни пальцем не шевельнул. Я лентяй. Умело завуалированная лень может выглядеть сосредоточенностью. Малейшее проявление активности после нескольких недель безделья выглядит итогом блестящей изобретательности.
Проходя мимо кафе, Убальдини увидел Эрхардта, потягивающего там вино. И, не прерывая разговора, сдержанно ему кивнул. На лице Валь ди Сарата отразилось недоумение.
— Видишь ли, — продолжал его дядя, — то, что я не прервал разговора, заставило Эрхардта насторожиться. Он видел, что я приближаюсь, и готовился встретить мой узнавающий взгляд. Я тоже видел его, еще издали, но решил не показывать этого, пока не поравняюсь с ним. И не выразил ни малейшего удивления тому, что он здесь, что привело его в еще большее замешательство. Не смей оборачиваться! А вот ты выдал себя своим удивленным взглядом.
— Но что он здесь делает?
— Вот этого не знаю.
— В чем польза этих твоих игр?
— Я приучил себя никогда ничему не удивляться. Это само по себе приносит огромную пользу. Кто знает, когда это умение может сослужить службу.
— Ну а если я скажу, что намерен жениться? — спросил Валь ди Сарат.
Его дядя благосклонно улыбнулся.
— Нисколько не удивлюсь.
— А если добавлю, что не имею ни малейшего представления, на ком?
— Ты удивляешь меня все меньше и меньше.
— Да, это поистине замечательная способность, — вздохнул племянник.
После банкета полковник с племянником, грузно ступая, пошли в местный кинотеатр, уставленный едой, кьянти и ликером «стрега». Таку лично поджидал их у дверей, решив, что событие, столь важное для всего будущего фильма, стоит потери получаса съемочного времени. Они сели, и свет погас. В первых кадрах шестеро немцев, крадучись, шли через оливковую рощу.
— Нравится? — спросил Таку.
— Очень похоже на шестерых немцев, идущих через оливковую рощу, — ответил Валь ди Сарат.
— Так оно и есть.
— Если так и есть, то замечательно.
— Они выглядят убедительно?
— Если поместить в оливковую рощу шестерых немцев, они неизбежно будут выглядеть шестью немцами в оливковой роще.
— Великолепно, правда?
Затем появилась норвежская актриса, мисс Толлефсен, она врывалась в комнату и произносила реплику: «Они забрали моего ребенка». С таким раздражением, какое звучало в ней, говорят: «Я потеряла адрес».
— Кто это? — спросил Валь ди Сарат.
— Вера, дрчь деревенского кузнеца.
— Вам прекрасно удалось создать впечатление, что она дочь итальянского кузнеца, — сказал полковник.
— Рад слышать, — ответил Таку.
Она повторяла это снова и снова, в двадцати дублях.
— Кто забрал ее ребенка? — спросил Валь ди Сарат.
— Немцы.
— Не припомню, чтобы они забирали чьих-то детей.
— Немцы брали многих взрослых в заложники, — заявил полковник. — Эта вольность, на мой взгляд, вполне оправдана. В конце концов, нельзя заставить ребенка войти со словами: «Они забрали мою маму». Играть должны те, кто умеет.
— Совершенно верно, — сказал Таку, — это блестящий ход.
После паузы полковник позволил себе легкое критическое замечание.
— Белокурые волосы этой женщины, хоть и не типично итальянские, вполне возможны в северных районах страны, у нас в Тоскане или под Миланом, но я ставлю под сомнение ее груди, типично скандинавские, маленькие, крепкие, здоровые, с бледными сосками, а не отвислые, покрытие прожилками итальянские груди, словно бы наполненные молоком, с темными, почти фиолетовыми сосками.
— Сосков не видно, — сказал обеспокоенный Таку.
— Любой мужчина, достойный так называться, догадается, какие у нее соски, — резко произнес полковник.
Следующие кадры демонстрировали ненависть на лицах немцев, глядящих в громадных крупных планах на деревню в огне.
— Хорошие типы?
— Весьма достоверные.
Внезапно Валь ди Сарат подскочил, отбросив на экран тень. Громадный крупный план помигивающего человека заполнял все пространство.
— Это он! — выкрикнул Валь ди Сарат. — Винтершильд!
— Пошли, — сказал его дядя, поднимаясь с усилием.
— Кто он такой? — спросил Таку.
— Военный преступник. Мы его разыскиваем!
— Военный преступник? — заорал Таку своему ассистенту. — Какая реклама! Вот так история!
— Тихо! — рявкнул Убальдини и негромко продолжал: — Ты уверен?
— Полностью, — с легким раздражением ответил его племянник.
— Ну и отлично, только не пускайся бегать по улицам. Можешь все испортить. Будем считать, что фильм окончился. Выходим как ни в чем не бывало.
— Ты намерен окружить деревню?
— Нет.
— Почему?
— Чувствую, что уже слишком поздно.
— Военный преступник — это тот, что помигивает? — взволнованно спросил Таку.
— Да.
— Эрхардт мне сказал, что он был вынужден уехать из-за какой-то семейной трагедии.
— Я так и подумал, — улыбнулся полковник. — Пошли. Они вышли на тускнеющий свет солнца, и Убальдини неторопливо зашагал к кафе. Эрхардт все еще сидел за своим столиком, дремал, прикрыв лицо газетой. Убальдини спокойно сел рядом с ним и молча указал племяннику на соседний стул. Таку сел за столик позади, глаза его горели боевым огнем.
— Сообщения от Фромма пока что нет? — спросил полковник.
Эрхардт убрал с лица газету и поднял сонный взгляд.
— Я задремал, — сказал он с улыбкой и огляделся по сторонам. Почувствовал себя окруженным и перестал улыбаться.
— Что вы сказали? — спросил он.
— Я хотел узнать, получили вы уже сообщение от Фромма?
— От Фромма? Кто это?
— Вы называете его Фромм. В наших досье он значится как Лютце.
Эрхардт нахмурился.
— Что с ним?
— Он вам еще не сообщил телеграммой об освобождении Шуберта? Надо полагать, потому вы и торчите так долго в кафе, делая вид, будто дремлете. Почтовое отделение рядом. То и дело заходите туда, спрашиваете, не пришла ли телеграмма.
— Не понимаю, о чем вы.
— Да? Это нетрудно выяснить. Надеюсь, мой дорогой племянник соблаговолит зайти туда, поинтересоваться, сколько раз вы появлялись там после обеда.
— Что должно быть в этой телеграмме? — спросил Эрхардт.
— Слова «Музыки не будет» или «Музыка будет», относящиеся, вне всякого сомнения, к Шуберту. Право же, ваша немецкая хитрость производит самое удручающее впечатление.
— Так вы подслушиваете наши телефонные разговоры, — возмутился Эрхардт.
Поднявшийся было Валь ди Сарат сел снова.
— Вы удивляете меня, — промурлыкал полковник.
Во время войны вы вовсю занимались подслушиванием, а когда созданная вами система используется против вас, видите в ней не то же самое простое устройство, а нечто в высшей степени безнравственное.
— Чего вы хотите?
— Хочу угостить вас выпивкой. Чинцано?
— Нет, благодарю.
— Мистер Таку?
— Нет.
— Мой дорогой племянник?
— Нет.
Дядя вел себя самым жестоким, самым издевательским образом.
— А я, с вашего позволения, выпью. Signoria! Un Cinsano, per favore, con un pezzo di limone![74] — И улыбнулся. — О чем я говорил? Ах да, о Шуберте. Я заключил с вами сделку, Эрхардт.
