последнего! А выходили с боем уже…
— Мне говорили, — обращаюсь к Чистому, — что вначале СВО российские военные, когда узнавали, что рядом с ними воюют луганчане, увереннее себя начинали чувствовать.
— То, что мы с Донбасса, это влияло не только на военных, которые с нами заходили в Харьковскую область, но и на гражданское население. Из тех местных, кого мы там встречали, сетовали, что вот, мол, мы уже неделю без света. Я говорю: ну, ребята, это война, так бывает. Вот вы не понимаете! — возмущаются они. Говорю: я с Донбасса, я с Луганска. И всё, человек просто замолкал, потому что все прекрасно понимают, сколько мы лет в таких условиях прожили. А ребята, которые с нами заходили, россияне, когда узнавали, что мы — луганчане, сразу и бодрость, и искорка в глазах, уверенность, что приехали ребята опытные, что помогут, расскажут. Так и происходило. Подсказывали. Иной раз и жизнь спасали.
— Население как там было, лояльное? — уточняю у командира спецназа.
— Ну, никто же не будет говорить прямо: я вас ненавижу! Отношение по взгляду можно было понять. Пятьдесят на пятьдесят, я бы так сказал. Но с каждым днём нахождения нас там видно было, что они переходят уже на нашу сторону. Они видят хорошее отношение к ним, в отличие от украинских военных, которые там находились. У нас оно другое. Мы пришли с доброй миссией, мы пришли освободить людей, русский народ. Поэтому к нам стали относиться с пониманием. Когда ухудшилась обстановка, обстрелы усилились, нам приходилось заниматься эвакуацией детей, стариков. Несмотря на обстрелы, сажали их в автобусы, ребята вывозили. Всех желающих мы эвакуировали. Но были, конечно, те, кто остался. Потом мы их видели в украинских роликах, как они ВСУ с пирогами встречали. Хотя, когда наша гуманитарная помощь приезжала, эти же люди стояли в первых рядах. Благодарили, руки зачем-то целовали. А потом эти же лица — с пирогами для ВСУ.
Прощаемся с ребятами, нас догоняют те парни, что стояли на дежурстве. Узнали, что мы с РЕН-ТВ, попросили приветы родным передать. Передали в Тюменскую, Тамбовскую области, Надым, в Подмосковье. Передал привет и боец, которого назвали в честь героя фильма о «вагнерах» в Африке — «Турист». Внешне похож. Хотя сам парень фильма не видел.
— У меня есть и другое объяснение своего позывного, — говорит Турист. — Я домосед, не люблю путешествовать, а тут пришлось. Я уже много что посетил. И в Волгоградской области был, и там, и сям, по всем городам. То ли ещё будет впереди!
— Знаешь, — вступаю я. — В том самом фильме, в честь которого тебя сослуживцы назвали, главного героя спросили: Гриш, а чё ты Турист-то? Он ответил: потому что люблю летать в ад.
— А я не люблю, — смеется реальный Турист. — Но я туда летаю!
Нас предупреждали: держаться подальше от Южного района города. Рубежное снова периодически обстреливают. Хотя и несравнимо меньше, чем весной. Останавливаемся на площади у Дворца культуры. Его фасад, как и лицевые стороны других зданий, распахан взрывами словно плугом. Слушаем скорбную мелодию квартала. Скрежет металла и пластиковой обшивки на ветру. Жутковатый оркестр, похожий на стон. Южный район и впрямь изранен. Он один из самых разрушенных в городе. Здесь стояли ВСУ, используя, по своей «доброй» традиции, тактику «живого щита». Прикрываясь жилыми домами с людьми, устанавливали во дворах огневые точки. И как ни просили рубежане украинских военных перенести место дислокации подальше — ведь ответный огонь непременно последует, те не реагировали. А зря. Вначале СВО ракетными ударами были уничтожены штабы и расположения ВСУ в домах. При этом, конечно, пострадал и весь окружающий жилой фонд.
Неподалеку в частном секторе продолжают жить люди. Там, где нет ни света, ни воды, ни тепла. Семье Натальи Черноморец повезло чуть больше — в её дворе есть скважина. Поработает рукояткой механического насоса, и вода идёт.
— Мы на неё молимся, — восклицает женщина.
Пока Рубежное было в эпицентре боевых действий, семья Натальи пряталась в крохотном темном погребе. Почти два месяца. Спустились туда посмотреть. 60 дней здесь? И правда жуть.
— Как только вечер, девять часов, начинается. И просто всё дрожит. Я плачу. Меня так трусило, что мама успокоительными отпаивала. Ребёнок плачет. Дочь, восемь лет. Плачет, кричит: мама, мы умрём! У неё теперь, знаете, на чёлочке седая прядь. Я думала, что отрастёт, что состригу, а оно отрастает снова седым. У матери началась истерика. Потом я собралась с силами, начала всех успокаивать. Сидели и повторяли одно и то же: это наша крепость, погреб — наша крепость. Как молитву.
Заходим в дом. На кровати сидит бабушка в халате. Подходит к окну, вспоминает:
— Мы день и ночь молились, не переставая. И я постоянно крестила все дома на улице. И нас Бог оградил.
— А вы не уезжали отсюда? — спрашиваю Наталью.
— Нет, нет, — машет рукой. — Мы вообще никуда не уезжали.
— Ну, вот мой оператор новый, Антон Таланов, впервые в ЛНР. И он не понимает, почему люди остаются жить в таком аду, в такой опасности? — ретранслирую вопрос Антона, который молча кивает, и вообще вопрос многих, кто ни разу не сталкивался с живущими в прифронтовой зоне людьми.
— А потому что знаем, что мы нигде никому не нужны, — пылко отвечает женщина. — Мы поедем, но это будет всё временно, понимаете? А вот тут точно всё прахом пойдёт. Всё, что мы наживали, на что я работала, за что мы старались. Вернемся — здесь будет ноль.
— Действительно, — продолжаю её мысль. — Пока хозяин здесь, его дом не разворуют.
Из окна видим, как домой возвращается внучка. Арина. После всего пережитого в подвале ей трудно говорить. Немного поиграли с ней в игрушки, но словоохотливее она от этого не стала. Вспоминая жизнь в погребе, произнесла лишь короткую фразу:
— Чай мы в погребе пили… — сказала Арина и надолго замолчала.
— И всё? — спрашиваю.
— Не помню, — говорит и снова молчит.
Мама объясняет:
— Это она говорит как раз про тот случай. Мы решили чай тогда попить. А оно как шарахнет… Седина у неё, вон, видите? — показывает на седую челку. — Она теперь на всю жизнь. В 2014 году родилась. Я рожала её, когда бомбили железнодорожный вокзал в Рубежном. И сейчас она переживает вторую войну.
Ребёнок запомнил только чай, а не взрыв. Думаю, может, это и к лучшему? Память просто блокирует тот кошмар.
Когда люди говорят «не видеть бы этого ужаса», они только отчасти правы. Ведь ужас мы воспринимаем не
