— Теперь все будет хорошо, герр фельдфебель, — угрюмо говорит он, закончив перевязку плеча.
— Да ты ювелир по костям, — восклицает пораженный Малыш.
— Можно сказать и так, — отвечает Тафель и отворачивается. Он прибыл к нам из Гермерсхайма.
— То есть совсем как настоящий врач, — продолжает Малыш.
— Ну и ладно! — раздраженно огрызается Тафель.
— Так ты настоящий врач, с университетским дипломом и всем прочим? — восторженно вопит Малыш.
— Да, настоящий! Ну и что? Сейчас я санитар, ефрейтор медицинской службы, и хватит об этом.
— Порта! — орет Малыш. — Наш санитар — настоящий врач. Иди, посмотри на него. Ну и рота у нас!
— Если ты настоящий врач, то почему, черт возьми, не офицер? — удивленно спрашивает Порта. — За что тебя отправили в Гермерсхайм?
— Ладно! — нехотя отвечает Тафель. — Я знал, что рано или поздно вам это станет известно. Только исповедоваться перед вами не собираюсь. Можете позвать меня, и я подойду, но запомните, я лечу вас, потому что это моя обязанность, а так мне совершенно безразлично, что с вами будет!
— Герр обер-лейтенант! — кричит Малыш в притворном ужасе. — Наш санитар отвернулся от нас. Ему плевать, откинем мы завтра копыта или нет!
— Я не говорил этого! — возмущается Тафель.
— Ты сказал, что мы тебе совершенно безразличны, — вмешивается Порта.
— Если для вас это так много значит, — угрюмо отвечает санитар-ефрейтор, — то ладно: я был врачом.
— Значит, и до сих пор врач, — говорит Старик, глубоко затягиваясь дымом из трубки с серебряной крышечкой.
— Мне запрещено работать как врачу. Удивительно, что разрешено работать санитаром.
— Кто-нибудь отдал концы, когда ты щупал ему яйца? — с любопытством спрашивает Малыш.
— Заткнись, — рычит Старик. — Ты все равно не поймешь, в чем тут дело, это уж точно.
— Ну и ладно, — довольно вздыхает Малыш. — Эти образованные разводят столько разговоров из-за всякой чуши. Парочки зубов, выбитых на Реепербане.
— Что же с тобой случилось? — спрашивает Порта.
— У меня было много богатых пациентов, все до единого ипохондрики, — устало продолжает Тафель. — В конце концов они стали раздражать меня. Одна знатная дама выдумывала какие-то совершенно загадочные болезни. Чтобы избавиться от этой особы, я направил ее в Бад-Гаштейн и дал запечатанное письмо своему коллеге и другу, врачу на курорте. Он теперь тоже санитар.
— Дал письмо ей в руки? — ужасается Порта. — Должно быть, совсем спятил!
— Все ясно, — фыркает довольный Малыш. — Эта старая кобыла со всех ног понеслась домой и вскрыла конверт над паром. Кто не сделал бы этого? Каждому хочется знать, что с ним.
— Что, черт возьми, там было написано? — спрашивает Штеге.
— Это было глупо, но эта сука так доняла меня, что я написал: «Самый безнадежный в Европе случай симуляции. Она вполне здорова, но у нее слишком много свободного времени и денег. Сажай ее в соленую ванну, а потом укладывай в самую вонючую грязь. Таких паразитов, как она с мужем, еще свет не видел. Выпиши ей громадный счет, и она подумает, что ты гений».
— Дальше все понятно, — кивает Порта. — Однажды вечером к тебе постучались, и ты с классической глупостью открыл дверь вместо того, чтобы вылезти в заднее окно на балкон и с него спуститься.
— Да, — устало признается Тафель.
— А кто был муж этой стервы? — с любопытством спрашивает Малыш.
— Бригадефюрер СС, — отвечает Тафель. Таким тоном, будто произносит: «Смерть!»
— Дурак ты, — презрительно говорит Малыш. — Тебя, должно быть, выгребали ложкой в роддоме.
— Почему ты ее не трахал? — спрашивает Порта. — Как думаешь, за что она тебе платила?
— Оставьте его! — сердится обер-лейтенант Мозер. — Пошли дальше. Немецкие позиции должны быть недалеко. До них не может быть больше дня пути.
— А трусливые свиньи уже в Берлине, — угрюмо говорит Штеге.
— И мы будем, — усмехается Порта. — Если повезет.
Третье отделение отправлено на разведку. Уходя по скрипящему снегу, солдаты злобно бранятся.
— Может быть, они пойдут не в ту сторону, — апатично говорит Барселона, — и будут все больше и больше увязать в снегу.
— Запад для нас всегда верное направление, — отвечает Порта, отрезая кусок от затвердевшей на морозе буханки русского хлеба и деля ее с самыми близкими друзьями в отделении.
Один новичок протягивает руку. Порта бьет его штыком по пальцам.
— Адольф говорит, в великой Германии девяносто миллионов человек, это отделение не может их всех кормить! Позвони своему фюреру, скажи, что голоден!
— Запад, — устало бормочет Штеге. — Ничего другого сейчас не слышишь. А раньше все — восток, восток.
— Привыкнешь идти на запад, — говорит Малыш и оглушительно портит воздух. — Может быть, Адольф захочет, чтобы мы освободили берлинцев и нашли для партии жизненное пространство на Рейне!
Он хватается за живот и громко хохочет, один взрыв смеха следует за другим; кажется, он никогда не перестанет. Угроза поражения представляется ему комичной.
Рота идет по замерзшим болотам, по холмам и густым лесам. Встречаются группы снайперов и партизанские отряды, мы отбиваем их.
— Мы пробьемся, — говорит Старик обер-лейтенанту Мозеру на кратком привале. — Пока есть боеприпасы, будем давать отпор всеми силами!
— А когда патроны кончатся, отнимем у Ивана хомут и наденем ему на голову, — замечает Малыш из темноты.
— Может, имеет смысл сдаться? — спрашивает вахмистр Блох.
— Я лучше потяну дьявола за хвост! — говорит Порта.
— Господи, надо ж было оказаться в этой треклятой армии, — усмехается Малыш. —Хоть я и обер-ефрейтор, не думайте, что я стал воинственным.
— Не думаем! — смеется Порта.
— Поднимайтесь, пошли, — резко приказывает Мозер. — Сомкнуться! Передним быть начеку!
— Проклятый садист! — ворчит Штеге. — Этот помешанный на войне ублюдок не дает нам ни секунды покоя.
Запыхавшиеся разведчики возвращаются.
— В пяти километрах отсюда деревня, возле нее расположился танковый полк,—докладывает унтер-офицер Базель.
— Тьфу ты, проклятье! — бранится обер-лейтенант Мозер. — Что по ту сторону деревни?
— Не знаем, — отвечает Базель.
— За каким же чертом я послал вас на разведку? — истерически вопит Мозер.
— Герр обер-лейтенант, километра через полтора за деревней лес кончается. С той стороны деревню охраняют два Т-34.
— Чего же тогда говоришь, что не знаешь? — кричит Мозер, лицо его становится темно-красным.
— Вечером мы подъехали к этому деревенскому отелю, где можно получить койку за почасовую оплату, — рассказывает Малыш кружку слушателей. — На Реепербане мы «организовали» белый «мерседес», чтобы путешествовать с шиком. Утром просыпаюсь, и взгляд мой падает на светлые волосы между толстых ляжек. Что за черт, думаю, неужели заснул в борделе? Осторожно ощупываю, в самом ли деле рядом лежит женщина, и тут из-под простыни появляется Вальс Штрауса с Кастанин-аллее. Которая бренчит на пианино в «Пассатах».
— Доброе утро, муженек, — говорит она нагло.
— Доброе, бренчалка, — отвечаю и с наслаждением слушаю пение дроздов за окном на грушевом дереве.
— Хорошо состоять в браке, — говорит она чуть погодя.
— Не знаю, — говорю. — Ни разу не пробовал!
Она лезет целоваться, и мы совершаем еще одно путешествие в гондоле, пока в чайнике греется вода для кофе.
— Что это за разговор о браке? — спрашиваю. — Ты что, окрутила какого-то дурачка?
— Смешной ты, — говорит она с улыбкой. — Что, забыл, как вчера вечером мы сочетались священными узами брака? Если да, то испытаешь на себе несколько болевых приемов, которым научили меня японские борцы.
— Сочетались? — ору я. — У тебя что, размягчение мозга? Не нужно мне никакого брачного контракта, чтобы трахаться. Мне это и в голову не приходило.
Появляется служанка в белой куртке, неся на подносе два стакана выпивки.
— Поздравляю, дорогие гости, — ржет эта безмозглая сука. — Это, должно быть, самое замечательное массовое бракосочетание в истории. Вся деревня напилась и до сих пор не протрезвилась. Хозяин гостиницы лежит в постели с Отто, нашим призовым кабаном. Упился «Сундуком мертвеца», лучшим ямайским ромом. Даже не почувствовал, как Отто изжевал ему брюки!
Память начинает постепенно возвращаться. Мэр деревни, маленький, толстый тип, все спрашивал, всерьез ли мы хотим надеть на себя хомут, а я был тогда в таком состоянии, что отговорить меня было трудно. Мне и в голову не могло прийти, что связываюсь навсегда с Вальсом Штрауса.
— Попался еще кто-то в эту ловушку? — спрашиваю.
— Все! — отвечает она и так хохочет, что шлепается с кровати задницей на пол.
— Эмиль Банковщик тоже? — спрашиваю, потому что это казалось невозможным. Он был первым женоненавистником во всем Гамбурге и всякий раз прятался, увидев вывешенные сушиться женские трусики.
