ее все не было. После боя он так и не видел ее.
Костромин встал, вышел из землянки. Он побывал в подразделениях, зашел в штаб, подписал строевую записку. Опять вернулся к себе. У входа в землянку присел покурить. Огляделся. Все вокруг было озарено мягким предвечерним светом: и кусты вдоль оврага, и березовый лесок на пригорке, и зеленые холмы впереди. Далеко на правом фланге, приглушенные, громыхнули артиллерийские разрывы, но от этого тишина казалась еще осязаемее. И не верилось, что там, вдали, еще шел бой, стреляли орудия; хотелось думать, что это безобидные отзвуки удаляющейся грозы, которая в самом деле была ночью. Благодатный весенний дождь смыл кровь и копоть недавнего боя. И природа, как суровая, но мудрая мать, молчаливо, с тысячелетним терпением снова внушала людям: «Смотрите, как древни, но всегда юны и прекрасны дары мои! Солнце и зелень вокруг, и чистый, омытый дождем воздух. Все в меру, но все есть для жизни. А чего нет, вы создадите сами, для этого я дала вам разум».
Совсем близко прокуковала кукушка. Наверно, все та же. Поперхнулась. Последнее «ку-ку» вышло булькающим — уже в полете.
Птица-печальница. И чего она тоскует среди весенней суеты и обновления жизни? Может, сейчас она подкинула свое яйцо какой-нибудь работяге пичуге, освободилась от забот, стала самой вольной птицей; но, видно, не радостна твоя воля, и где-то ты заночуешь?
Костромин бросил погасшую папиросу, оглянулся и увидел Юлию Андреевну.
Она шла, о чем-то задумавшись, глядя себе под ноги. И хотя Костромин долго ждал ее, он вздрогнул от неожиданности и, чтоб выгадать время, спустился в землянку.
Она постучала, вошла. Как всегда, собранная, подтянутая — хоть в строй. Правая рука ее нерешительно, но все же поднялась к берету, по-уставному. И это ее движение заставило Костромина вскочить с места. Он шагнул к ней, обнял за плечи, усадил на топчан.
Ее глаза улыбались.
Луч заходящего солнца скользнул по стеклу оконца, полыхнул огненными бликами по красным корешкам уставов на полке, сверкнул на карабинчиках планшетки, висевшей на стене, прорезал сгущавшийся сумрак в дальнем углу.
И лица ее коснулся луч. Что-то новое, неожиданное увидел Костромин в ее лице. Что — не мог понять. Вгляделся. Нет, недавний бой не смог уже сделать ничего больше — строгая красота не стала еще строже. Ну, а что? Ах да… На смуглых щеках — белый налет. Пудра. И берет надвинут на правую бровь, и тонкая прядь волос почти прикрывает глаз.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Спасибо.
Опять он поглядел на нее. Она как-то осторожно отвела прядь волос от правого глаза и поправила берет. Луч солнца все еще грел ее щеку. И Костромин разглядел. Над бровью, к виску — синеватая припухлость, ссадина, замаскированная кремом и пудрой. На синеватой припухлости трепетала синяя жилка.
Костромин почувствовал теплый прилив нежности. Он вспомнил все. И то, как он сперва увидел санитарную сумку на наблюдательном пункте, а потом Юлию в ровике; и то, как она открыла глаза после обморока, и бурый комок ваты, который он бросил, когда она открыла глаза. Вспомнил, как она пришла к нему перед боем, ночью, и как признался самому себе, что он ее любит. И открытую дверь землянки-пещеры, и яркую звезду над черной верхушкой ели — все вспомнил. А подумал мало: «Какое счастье — только припухлость, ссадина на виске. А если б осколок мины?..»
— Вы все смотрите и думаете, — сказала она, и глаза ее улыбались лучисто, мягко.
— Да, смотрю, Юля… — Костромин уже не глядел на нее, а смотрел на стекло оконца, где в углу скользил, уходя, солнечный луч. — Смотрю, а думать — зачем же? Разве, думая, постигнешь, что было бы, если б на виске у тебя была не ссадина, а…
— Ах, вот вы о чем! — Улыбка в ее глазах погасла, глаза стали серьезными. — Об этом не надо. Это прошло. Хорошо прошло. Для нас. Мы живы, мы встретились. Если бы все были такие счастливые…
— Да, да, — Костромин помолчал. — Из дивизиона нашего сделают полк. Опять кутерьма. Перестановка людей. Необученное пополнение…
— Скоро? Это уже точно?
— Да. Ночью после боя командир дивизии заезжал…
— Значит, меня могут перевести опять куда-нибудь в тыл?
Нескрываемая тревога была в ее вопросе.
— Но могут и оставить в новом полку, — поспешно проговорил Костромин. Он положил на стол чистый листок бумаги и карандаш. Встал со стула. Попросил Юлию Андреевну написать анкетные сведения о себе.
Она села к столу, стала быстро писать. Костромин стоял рядом. Написав все, что положено, она глубоко вздохнула. Пересела опять на топчан. Кивнув на листок, спросила:
— Уже? Сведения в связи с формированием полка?
— Нет, нет. Это для наградных листов, — проговорился Костромин.
— Мне? Награда?
— Да, и тебе.
Она откинулась назад, прислонилась спиной к стене, закрыла глаза.
— А нельзя… Без награды мне нельзя? — спросила она.
— Не понимаю, — сказал Костромин.
— Хорошо. Я объясню. На наблюдательный пункт ведь я побежала потому, что там был ты…
— А иначе не побежала бы?
— Но иначе — не было. Было так, как было.
Она выпрямилась. Глядя в глаза Костромину, сказала:
— Мы вот встретились — это награда. Зачем же еще другая?
Костромин скорее почувствовал, чем понял всю сложность ее вопроса. Здесь скрещивались долг и чувства, а может, дополняли друг друга?.. Нет, так сразу этого не решить.
Костромин сел рядом с Юлией Андреевной. Взял ее за руки, проговорил, словно убеждая ее и себя:
— Нам решать не положено. Пусть это сделают другие, объективно. Хорошо?
Они долго сидели молча, неподвижно, словно прислушиваясь к непроницаемой тишине, вглядываясь в неясные сумерки вползавшего в землянку вечера. Из тишины и теней рождалось что-то новое, значительное для обоих.
— Да, объективно… — заговорила, наконец, Юлия Андреевна. — Но сама-то я знаю… Я совсем изменилась. До боя или в бою, но я другая… Когда я побежала на НП, кругом все грохотало, и мне стало страшно. Не смерти боялась, а снарядов. Понимаешь? И тогда я представила тебя… Одного, раненого, в окружении фашистов. И этого хватило, чтоб бежать вперед…
— Не надо, Юлия, — повторил Костромин. — Снарядов все боятся, и каждый перебарывает страх по-своему…
Луч солнца скользнул по противоположному краю оконца, тонкая золотая игла проколола сумерки, задрожала, сломалась и исчезла. В землянке стало темно.
Она сказала:
— Я почему-то боялась этой встречи. И еще я боялась, что встречи совсем не будет…
37
Давно отщелкали соловьи в зарослях овражков, откуковали кукушки в придорожных рощах. Трава на лугах поблекла, подернулась сизым восковым налетом. По росистым утрам
