Глава 2
Солдаты похоронной команды никуда не торопились. Впереди был долгий день. Летом ночь коротка, зато день… Впрочем, в их «похоронных войсках», что зимой, что летом, одним цветом. Это у артиллеристов или у танкистов пока совершил марш, добрался до позиции, расчехлил пушки, получил данные от разведки, провел расчеты, глядь, уже полдня позади. Выстрелил раз-другой – и зачехляй орудия. У них, у «похоронщиков», все по-другому. Им пушки готовить к бою не приходится. Затемно лошадь запряг и, как говорит командир, по холодку, по росе, вперед на работу до седьмого поту. А работы у них в любое время года по самые ноздри.
Похоронная лошадь, запряженная в телегу, трусила ни шатко ни валко.
– Н-о-о, шевелись. – Возница резво взмахнул вожжами, ударив по круглым бокам коня.
Конь ускоряет шаг, бежит, екая селезенкой. Колеса подпрыгивают на неровностях дороги.
– Что, Влас, хрен тебе в глаз. Не слушается немецкая кобыла, – рассмеялся, развалившейся в телеге напарник возницы, ефрейтор по фамилии Великий.
– Еще как слушается! – присвистнул Влас и перетянул коня кнутом.
Неделю назад их Бурый подорвался на мине. Хорошо, что «похоронщики», отпустив поводья, шли следом. Телега была загружена трупами, и это спасло солдат. Но верный друг, конь Бурый, погиб. Они, конечно, экспроприировали оставшуюся после отступления немцев кобылу, да вот досада, забыли спросить кличку.
– Тумба фашистская, мать твою! – выругался Влас.
– Почему Тумба? – поинтересовался ефрейтор.
– В моем родном городке была пекарня. Хлеб развозили на лошадях. Ночью им давали отдохнуть, травки пощипать в холодке. В общем, гоняли в ночное. А конюх один, как управиться? Вот он и брал нас, пацанов, с собой. За каждым закрепляли лошадь. Поскольку я был самым малым, меня сажали на Тумбу, старую самую спокойную кобылу. Только я все равно с нее упал и сломал ногу. В больнице кости сложили не так, с тех пор я, как смеялись ребята, хромоножка. Потому не артиллерист, не бравый танкист, а вот тут вместе с тобой кобылам хвосты кручу.
Возница замолчал. Лошадь опять перешла на ленивый шаг.
– Смотри какая тишина! Вроде бы город большой, Смоленск, а совсем пустой. Людей почти нет. Вчера, вспомни, грохотало, мама родная… – сказал Великий.
– Потому и нет, что грохотало. Да и немцы побили, порасстреляли, в Германию угнали.
Похоронщики ехали среди городских руин. Считай был город, и нет города.
– Ну что, начальник, – махнул кнутом Влас, указывая вперед, – кажись, приехали. Вон оно КПП фашистской дивизии, отсюда и начнем.
Они остановили лошадь, слезли с телеги. Вокруг лежали труппы немецких офицеров.
– Гляди, одно офицерье. Их что тут специально собирали? – удивился ефрейтор.
– Насчет специально не знаю, но командир сказал, что накрыли штаб мощным артналетом. Они, видать, не успели сделать ноги.
Солдаты подхватили первый труп и ловкими движениями уложили его в телегу. Вторым оказался пехотный капитан.
– Гауптштурмфюрер, – сказал Влас, подхватив офицера под ноги.
– Нет, он же не эсесовец, – возразил ефрейтор.
– Да знаю, это я так, к слову. Стой!
Влас замер, не отпуская ног капитана, прислушался.
– Положи на землю. Почудилось, что ли? То ли выдохнул, то ли простонал. Не слышал?
– Кто?
– Тумба в пальто. Гауптштурмфюрер.
Великий отрицательно покачал головой. Присел на колени, приложил ухо к губам капитана, потом к левой стороне груди.
– Ничего не слышу.
– Значит, не судьба. Бери. Грузим.
– Погоди!
Ефрейтор вскинул левую руку, правой он пытался нащупать сонную артерию на шее.
– Слушай, ты прав, сдается мне, живой.
Влас сам пошарил пальцами по шее немца. Пожал плечами. Хмыкнул.
– Ладно, тоже мне, академик медицины. Помер, фашист, туда ему и дорога.
Но Великий оттолкнул товарища, опять прижал пальцы к сонной артерии.
– Академик не академик, а трупов повидал поболе любого врача. Точно жив! Выгружаем труп, а капитана вместо него.
– И что дальше?
– Драх нах госпиталь.
– Ладно тебе заметать хвостом, было бы ради кого. Давно пи…дюлей не получал. Притащишь мертвого немца в больницу – отгребешь по самое не хочу.
На что Великий спокойно, с усмешкой спросил.
– Вот ты, Влас, когда с кобылы упал, чем ударился?
– Ногой ударился.
– А я думал головой. Придет в себя, нашей разведке еще как пригодится. Начальник разведки тебе лично руку пожмет.
В госпитале они сдали немецкого капитана врачам. Подождали, пока его осмотрели, поинтересовались: «Живой?» «Живой, – ответил военврач, – а вот выживет ли? Не знаю».
Капитан получил сильную контузию, ранение руки, у него был прострелян бок. Хирурги сделали операцию, однако никто не брался дать положительный прогноз. Все должно было решиться в ближайшие сутки.
Рано утром военврач Гуров, вместе с медицинской сестрой Валей, пришел в палату, где лежал немецкий капитан. Осмотрел больного, приказал сменить промокшие от крови бинты и уже собирался уходить по своим делам, как услышал голос лейтенанта с соседней койки.
– Товарищ военврач, правда, что это немецкий офицер, эсэсовец.
Лейтенант ткнул пальцем в сторону соседа.
– Это больной. Ему вчера сделали операцию, – ответил Гуров.
– Я не про операцию. Спрашиваю, это немец? – вскрикнул нервно лейтенант.
– Успокойтесь, Снигирев.
Однако лейтенант не собирался успокаиваться. Судя по всему, невозмутимый голос врача злил его еще больше.
– Товарищ майор медицинской службы, вы не ответили на мой вопрос!
– Да, немец. Пехотный капитан.
– Я Герой Советского Союза лейтенант Снигирев, и не желаю находиться в одной палате с фашистом.
– Понимаю, но у меня нет отдельной палаты для вас.
– Тогда уберите его. Иначе я не знаю, что с ним сделаю. Я их душил и душить буду вот этими собственными руками.
Он в ярости вскинул вверх руки: правую кисть и левую забинтованную культю. Лейтенант, словно забыл о том, что неделю назад потерял кисть, и теперь, глянув на обрубок руки, зарычал, завыл, пытаясь спрыгнуть с кровати. Гуров и медсестра бросились к нему, стали уговаривать, укладывать. На шум прибежали другие врачи, медсестры. Снигиреву сделали укол, вскоре он притих, уснул.
А врачи стали думать, куда перевести немца. Госпиталь располагался в небольшом одноэтажном бараке, состоящем, по сути, из нескольких помещений. Самое большое было отведено под палату, где стояло восемь коек, две оставшиеся комнаты – операционная и врачебно-сестринская. Случись это летом, можно было вынести кровать с капитаном на улицу, как любил говорить майор Гуров, в сад, под яблоньку. Но на дворе был уже конец сентября, ночи стояли прохладные.
– Придется нам потесниться, – беспомощно развел руками Гуров, – поставим его кровать, отделим простынью. Опять же тебе, Валентина, далеко не надо ходить уколы, перевязки делать.
Так и поступили. Перенесли кровать с капитаном в комнату, где располагался медперсонал госпиталя.
После обеда в батальон приехал майор из
