Когда-то Саньке казалось, что Федька так хорошо учится потому, что очень умный, но потом, наблюдая за ним у себя дома, понял: это не столько от ума, сколько от усердия — парнишка без передыху корпел над учебниками, будто прилипал к ним. Куда ни позовешь его, к примеру, зимой покататься на лотке (ведь в степи не было ни гор, ни лотков), летом порыбачить (в Чусовой вон как клюет!), он отказывается. И в Санькину мальчишескую голову приходила совсем взрослая мысль: «Память-то и старательность я, выходит, за ум принимал».
Если Санька посидит дома над учебниками, покорпит, как Федька, тоже получает хорошие оценки. Но уж больно не любит он корпеть-то. Может пробегать на улице и вообще забыть об уроках. А потом, ложась спать и вспоминая о школе, морщится и ругает, ругает себя. Он не любит и боится учителя математики, хромого громогласного человека, который стал преподавать у них вместо скоропостижно умершей старой ласковой математички. Хромой учитель суров, ворчлив, и Саньке достается от него, пожалуй, больше всего. При старой математичке он учился в общем-то неплохо, она даже похваливала его. И ему нравилась математика. А вот теперь все наоборот: не глядел бы на эту цифирь.
Вспомнилось. Недели две назад они так же вот сидели за столом: один читал, другой решал задачи. Дома были бабка и Егор Иванович. Бабка по стародавней привычке что-то вязала, тихо сидя у горки, а он лежал на кровати, спал, не спал — не поймешь.
Федька сказал:
— А ты что не готовишь уроки?
Санька будто не слышал.
— Смотри, Леонид Борисович тебя завтра обязательно спросит.
Речь шла о том самом, хромом учителе математики.
— А нашему Саньке говори, не говори — как о стенку горох. — Егор Иванович встал с кровати. — Че ни делает, все на живульку. Ремень по ему плачет, я вижу.
Произнеся эту, длинную для него, речь, Егор Иванович сел ужинать, он работал в ночную смену, которая начиналась в десять вечера, пора было собираться.
— Вот смотри, как я сделал, — продолжал Федька. — Подсаживайся.
— Да ладно тебе!
— Посмотри, у меня уже все готово.
— Ну дай дочитать.
— Слушай, если не поймешь этот материал, то дальше будет трудно.
Голос у Федьки какой-то особенный, чувствуется, что мальчишка говорит не столько для Саньки, сколько для его отца и бабки, дескать, смотрите, я неплохо соображаю и могу быть весьма и весьма полезным для вашего сына и внука. Он поглядел искательно и вместе с тем торжествующе на бабку и Егора Ивановича. Санька криво, ни на кого не глядя, ухмыльнулся, и по этой ухмылке Федьке стало ясно, что тот понял его и недоволен им.
И сегодня, когда пришел Егор Иванович (он работал во вторую смену), усталый, пропахший заводом, и, сменив рубаху, начал степенно скручивать цигарку, Федька сказал:
— Саня, ты вчера хорошо по литературе отвечал. Расскажи мне…
Это опять была игра.
— На вот!.. — усмехнулся Санька. — Будто бы ты хуже меня отвечаешь. Уж не блезирничай.
Егор Иванович ужинал, сидя за обеденным столом. Бабка утром ходила на базар и сейчас рассказывала сыну, как там все страшно вздорожало.
— Подойдет человек, спросит цену, покрутится, покрутится да и отвалится.
— А че там есть?
— Да есть кое-что. И мясо, и картошка. Да много чего. Тока не по зубам.
— Вот и займися торговлишкой, — хихикнул Егор Иванович. — Продуктов у нас полно. Озолотишься.
Бабка понимает, что он шутит, и тоже начинает посмеиваться.
— Да нет уж! Я не привыкла грабастать чужое. На холеру мне все это сдалося. Сидит, дрожит над кучкой картошки. Тьфу!
— Наши заводские?
— Да одну тока видела заводскую-то. А то не поймешь чьи.
По другую сторону переборки ребячий разговор.
— Дома я не очень-то хорошо учился, — говорил Федька.
— А че так? — удивился Санька.
— Не знаю. Здесь вот как-то стараюсь. А дома — нет.
— Интересно!
— Сам дивлюсь, слушай. И ведь и кушал хорошо тогда. Правда, там и по дому было полно работы. А здесь-то какая работа. Но дело не только в этом. Мне кажется… Знаешь, это даже трудно объяснить… В общем, сейчас мне кажется, что только учеба, только очень хорошая учеба спасет меня.
Глаза у Федьки как у взрослого — усталые, говорящие, какие-то тяжелые глаза.
— И в институт хочешь?
— Ну, это еще когда-то.
— Так тебя туда, наверно, тоже не примут.
— Ну, может, и попаду как-нибудь.
— А отец у тебя грамотный?
— Да какое там. И двух лет не учился.
— И на кого бы ты хотел учиться?
— Да, пожалуй, на инженера-строителя лучше бы. Счас, знаешь, как ценят строителей. И я хочу показать, что я не хуже других.
— Кому показать?
— А всем. А то смотрят на нас… как не знаю на кого.
Сам Санька таких вопросов пред собой не ставил. Кем он будет? А шут его знает. Что об этом думать. Еще когда-то что-то… Наверное, как и отец, пойдет на завод рабочим.
— А если инженером на заводе?..
— Не знаю. Давай, слушай, заниматься.
На ужин бабка выставила ребятам всякой всячины огородной и лесной, добавив к этому снятую с железянки, что называется, с пылу, с жару аппетитно потрескивающую яичницу и кринку свежего молока.
Уплетая яичницу, Федька сказал шепотом:
— Я бы на твоем месте все ж таки учился бы лучше. С такой-то бабкой. Смотри, какие у нее груздочки.
— А ты че думаешь, я тока ем их? — удивился Санька. И продолжал тоже шепотом: — Ну, конечно, за бабкой мне где угнаться. Она ж, знаешь, какая… Вот идет по лесу. Вроде ни груздей, ни бугорков, ничего такого не видать. А покопает ножиком и, смотришь, кладет в корзину груздочек, а то и два. Она их чует как-то. За рыжиками к Матмасам ходит. Это есть деревня такая — Матмасы. За Березовой горой. Там одни татары живут. А они грибы не едят. И вот возле этих самых Матмас полно рыжиков. Ягоды собирает! Уу!.. «Я пошла за черникой». И вечером несет корзину черники. «Я за малиной». И несет корзину малины. А больше всего землянику любит.
— Одна ходит?
— Не. У нас по нескольку человек ходят. И уж, будь уверочки, каждый раз полнехоньку корзину несет. А чтоб полкорзины, так не бывает. Это, дескать, неудобно. Стыдно, дескать.
— А если ягод нету?
— Ну как это нету? Не пойдет, если нету. А потом, у нас разные корзинки есть. Иногда и маленькую берет.
— А у тебя?
— А что у меня. И у меня полная. — Санька хихикнул. — Если мало наберу, то травы наложу. А на траву — ягод.
Поздно вечером, когда они засыпали, лежа на старом рваном тулупе возле остывшей железянки, в избу ввалился дед Андрей, шумный, чем-то встревоженный.
— Ты че это бродишь-то, полуношник? — спросила бабка.
— Да баба моя че-то занемогла. Дай мне, слушай, немножко сушеной малины.
— Господи, ишо чего не хватало! А че с ей?
— Да простыла, видно. Ничего, оклемается.
— Щас погляжу, есть ли.
— Есть, есть. У тебя рази что птичьего молока нетука.
При этих словах бабка совсем растаяла и, бойко вскочив на табуретку, начала шарить на кухонной полке.
— Вот осталося… А может, лучше варенья малинового.
— Ну дай варенья.
— Я тебе и того, и другого дам.
— Тока у меня ить и посуды-то нетука с собой.
— Дак, поди, найду че-нибудь. Она что… шибко захворала-то? Может, мне сходить к ей?
— Не надо. Оклемается помаленьку.
Накладывая в кружку варенья, бабка стала рассказывать, как видела сегодня на базаре голодающих, тощих, грязных, неведомо откуда появившихся людей, как кормила у себя дома проходящую с тремя дочками, которая почему-то верит, что ее ждут в городе, хотя, наверное, не шибко-то ждут, а может, и вообще не примут и покажут на дверь: иди, откуда пришла. Бабке не ясно, как это можно голодовать, если у тебя целы и руки, и ноги, и глаза.
— Всяких шатушших людей развелося. Языком тока робят.
Но дед Андрей, обычно легко соглашавшийся с бабкой, на этот раз недовольно уставился на нее:
— Ну, ты, Никитична, че-то не то говоришь, слушай.
— Как это не то?
— Нет, тут ты не тае. Че-то ты тут не то спорола, пра. Будто все тока от нас самих зависит. Хы!..
Ушел. Стало тихо. Заснула изба.
До чего же увлекательные книжки есть — начнешь читать, и просто нет сил оторваться. В этот раз у Саньки была толстая-претолстая книга об охотниках и рыбаках, с цветными картинками, ее дала ему одноклассница, дочка инженера, который работал в конторе завода и жил с семьей в кирпичном доме на площади. Девочка (ее звали Женей) одевалась не по-боктански богато, говорила грамотно, без местных слов, будто и не школьница, а учительница какая-нибудь. Санька часто брал у нее книжки: о путешествиях и приключениях, про войну и про сыщиков. И в библиотеке брал. Раньше в доме у Семеновых не было ни книг, ни газет. А теперь одних учебников сколько, весь стол завален.
