Прошлой зимой Егор Иванович начал учиться в школе ликвидации неграмотности: не хотел, отнекивался всячески, но заставили, а потом мало-помалу в охотку вошел и теперь уже читает (по складам). И даже писать начал. Раза два давал Саньке денег:
— На-ко, поди, книжек купить надо.
А вот бабка Лиза, та проявляла несознательность.
— На тот свет и без ваших книжек примут.
Правда, ей никто и не предлагал учиться.
— От чертей легче отбояришься, — ухмылялся Санька. — Скажешь, темная, мол, что с меня…
— Прикуси уж язык-то, еретик этакой. Тоже мне светлай.
Сидит Санька с книгой у окошка, убрав с подоконника бабушкины цветы в глиняных горшочках и банках из-под консервов, забыв о рыбалке, играх, даже о своем дружке Кольке, который вместе с отцом ладил сегодня заплот из старых досок, жердей и горбылей. Егор Иванович еще утром велел сыну подмести во дворе, собрать у поленницы щепки и отвезти мусор на свалку возле леса. А Санька все откладывал и откладывал эту работу («Уж перед обедом займусь», «Пообедаю и сразу во двор побегу»), пока не стемнело и не пришел с завода отец, как всегда, усталый, угрюмый.
— А что во дворе не прибрал?
Санька положил книгу на стол:
— Завтра приберу. Сразу же как встану.
— А вчерась я что тебе говорил?
— Вчера? Ээ… горбыль к заплоту прибить.
— Прибил?
— Завтра, пап, все сделаю. Честно слово! Ну не успел вот.
Все ребятишки в Боктанке стали звать отцов папами. И Санька чувствовал теперь некоторую неловкость, стеснительность, произнося «папа» вместо привычного и легкого «тятя».
— Ты сколько уж меня завтраками-то кормишь? Лентяюшка! Ну подожди, доберусь до тебя!
— Утром сделаю. Честное слово!
— Че ты так-то уж?.. — сказала бабка, выходя из кухни и вытирая руки о фартук. — Че такой сердитый пришел?
— Неужели не видишь, что человек целыми днями бездельничает, — повысил голос Егор Иванович. — А уж с тебя вымахал. Сидит тут для мебели.
— Да он же тока-тока учиться закончил.
Три дня назад начались летние каникулы, и Санька до сих пор не может прийти в себя от зубрежки, на плечах не голова, а котел, и почему-то кажется, что еще надо идти в школу, а каникулы будут когда-то позднее.
— Пучай отдохнет, — продолжает бабка.
— Ну и вырастишь лодыря.
— Ну, чего ты взъелся-то?
— Да ведь должен же он че-то делать по дому.
— Опять двадцать пять. Ну, пусть отдохнет хоть с недельку.
— В его годы я уже вовсю вкалывал на заводе.
Бабка вздыхает. Она, в общем-то, согласна с сыном: конечно, надо приструнивать мальчишку, приучать к порядку и к работе, он должен все уметь — дрова колоть, навоз вывозить, сено сгребать, картошку копать, корову кормить, а то как потом жить-то будет, если ничему не научится. В то же время ей жалко внука — велик ли еще, пускай побегает, поиграет, детское времечко, оно такое — пролетит, не заметишь. Она задумывается, видать, вспоминает свое детство — с лучиной в светце, с полатями, рогожами, рукомойником на веревочке, кулагой, редькой с квасом, с тягуче-тоскливыми песнями, со всем тем, что уже забыто, ушло и, наверное, никогда не вернется.
— Седни уж пусть отдохнет. А завтра и запрячь можно.
Чудные они оба — бабка и отец: если метешь во дворе — значит, делом занят, а если библиотечная книжка в руках, то это уже отдыхаешь, «лодыря гоняешь». В поселке смеялись над теми, кто не умел работать: «Погляди-ка, погляди-ка, как она воду-то несет, милая. Все порасплескала». «Метелка-то, метелка-то у него кака. Смех один, а не метелка…»
…Санька видел сон: подскочил к нему сердитый бородатый мужик. Санька говорит ему: «А я тебя не боюсь. Я тебя во сне вижу». Мужик что-то злобно кричит и хватает его за руку.
— Да проснись же ты!
Егор Иванович, уже одетый — в телогрейке и сапогах, — дергал сына за руку.
— Значит, так… Я на пашню пошел. А баушка с бабами в город поехала.
— А зачем?
— Купить кое-что. Уберешь во дворе весь назем и мусор. И вывезешь. Это первое. Расколешь чурки, вон те, возле амбарушки. Это второе. Дальше. На заплоте каки-то сволочи доску оторвали и утащили.
— Когда?
— Ну, не знаю когда. Может, вечером, а может, ночью. Подбери под сараем горбыль, какой получше, и прибей. Понял? И последнее — принесешь ведра три-четыре из Митина ключика.
— Да когда я успею? — с тоской проговорил Санька.
— Хватит лодыря гонять. Вставай, завтракай и — за дело. А я приду — проверю.
Пошел. Тяжело ухнула входная дверь, коротко и недовольно звякнула щеколда калитки.
Нынче Егор Иванович посеял клевер. Он часто ходит на пашню, проверяет, все ли там в порядке. И уже давно заметил, что три прясла скособочились, чего доброго, совсем свалятся, а мимо стадо гоняют, да и так, по одиночке коровы и лошади бродят. Конечно, не обязательно было обзаводиться пашней. Но Егор Иванович, его покойная жена и бабка Лиза хотели иметь и огородишко, и покос, и пашенку, и коровушку, и даже лошадку, если удастся: дескать, так было у дедов, прадедов, пусть так будет и у нас.
Санька неторопливо встал, потягиваясь, долго завтракал, еще дольше искал гвозди, подходящий горбылек, обтесывал его и прибивал к заплоту (гвозди все чего-то не вбивались, косо шли) и, когда глянул на ходики, испугался — уже одиннадцатый час.
Пришел Колька. Легкая развалочка, руки в карманах брюк. Он сегодня тоже один в доме, сам себе хозяин: отец на заводе, а мать к фельдшерице ушла. Санька попросил помочь ему.
— Да я хотел… в лес сходить. Виц для удочек наломать.
— Завтра вместе сходим.
— И у меня крючков нету. Я ишо хотел в магазин сбегать.
— А тебе сколько их надо?
— Ну сколько… Штуки три.
— У меня есть. Я тебе дам.
Сперва они убрали назем: Колька вилами накладывал его на тачку, а Санька отвозил к задам подворья, поближе к огороду (это самое тяжелое дело), потом кололи дрова, складывая их в поленницу, и подметали во дворе. Пообедав щами и кашей, вынутыми из горячей загнетки, снова вышли во двор: надо было принести четыре ведра воды из Митина ключика, а до него шагать да шагать. На той же Нагорной улице, где жили Санька с Колькой, только через квартал, поближе к Чусовой есть старый колодец, но вода в нем хотя и чистая, а невкусная, прелью пахнет.
Уже вечерело, надо торопиться. Сперва решили взять по ведру, а когда собрались идти, Колька сказал: «Что мы будем два раза ходишь, туда да сюда! Давай в кадушке привезем». В доме было две кадушки, одна стояла на крыльце, наполовину заполненная водой, другая, поменьше, узкая, высокая, лежала на боку в амбаре. Эту, вторую, ребята обмыли и поставили на тачку. Санька катил тачку, а Колька нес ведерко.
Прошли по заулку, пересекли соседнюю окраинную улочку и миновали луг, пустой, избитый скотом, где росла редкая сухая травенка. Дорога вре́залась в густой сосняк и потянулась по обочине кустарникового оврага, на дне которого бил известный всей Боктанке Митин ключик. Это был всем ключикам ключик: вода в нем столь чиста, прозрачна, что, кажется, и нет ее вовсе; на диво вкусна, только студена не в меру, аж зубы ломит.
Родничок назван так по имени блаженного нищего старика Мити, который когда-то, еще лет с полсотни назад, нашел его, очистил от камней и валежника, углубил и часами сидел тут, вынимая из сумы хлебные куски и макая в воду, а когда удавалось раздобыть где-нибудь картошки, пек ее, греясь у костра, вечно молчаливый, понурый, углубленный в какие-то свои, неясные людям мысли. Бабка Лиза говорила Саньше, что раньше вообще было полно нищих, блаженных и калек и они все чего-то бродили по заводским улицам и ближним деревням, оборванные, жалкие. Раза два или три за лето мужики и бабы с Нагорной улицы (целая артель набиралась) шли к Митину ключику, варили там пельмени, пили водку, брагу, вспоминали Митю: «Царство ему небесное» — и, возвращаясь домой, пели и плясали.
Родничок мелкий — с полведра не зачерпнешь. Оставив тачку с кадушкой возле оврага, Санька и Колька, отдуваясь и пыхтя, начали по очереди таскать воду и, положив в кадушку дощатую крестовину, чтобы вода не плескалась, покатили тачку. Маленькое колесико тачки врезалось в мягкий дерн, и тяжесть была такая, будто везли не кадушку с водой, а чугун. Санька остановился:
— Не могу больше!
Вода плеснулась из кадушки.
— Давай вместе, — сказал Колька. — Ты за одну ручку, а я за другую.
— Подожди, дай передохну. Ну и умотался я седни. Сегодня, — поправился Санька.
— Пошли все-таки. А то мама, наверное, уже хватилась меня.
— Давай в ногу, слушай.
Но в ногу как-то не получалось. Точнее сказать, плохо получалось. Кадушка стала валиться на Колькину сторону.
— Подожди. — Санька остановился. — Что она валится? Ты чего ручку опускаешь?
— Ничего не опускаю.
— А что кадушка к тебе валится?
