В гости что? В гости что? — по-хозяйски щебетала Настя, оправляя на муже воротничок. — В гости что: пришел, посидел и ушел. Опять встретитесь. А тут человек уезжает, да еще, слыхала я, навовсе, — слово Варвары, сказанное в столовой, оказывается, уже прокатилось по всему заводскому поселку.
Навовсе? Не верю. — пробасил Степан Яковлевич и отправился на квартиру к Николаю Кораблеву.
Войдя в комнату, он протолкался и сел в сторонке, положив руки на колени, как бы снимаясь у фотографа. А улучив момент, разгладив бородку, загудел:
Счастливой дороги, Николай Степанович. И главное, все мы вам желаем натолкнуться на какие-никакие вести о своей семье. Это вы не откладывайте. Справьтесь там в учреждениях каких-никаких, — он понимал, что говорит высокопарно, но остановиться не мог, считая, что в этих случаях надо говорить именно так, — а ежели встретите моего друга, Ивана Кузьмича Замятина, то прошу ему в точности передать: «Воюй, друг, колоти врага, и пусть твоя душа о семье своей заботы не имеет: Степан Яковлевич тут все заботы возложил на свои плечи, как и о семье Ахметдинова, как о жене Звенкина…»
Он говорил бы в наступившей тишине, очевидно, еще очень долго, но его перебил Евстигней Коронов. Взмахнув ручонками, он закричал:
Хозяин! Встречай! Идет золотая молодежь — сорвибашка.
В дверях показался секретарь комсомола Ванечка с огромным букетом цветов, окруженный девушками. И он и девушки в яркой своей молодости сами светились, как цветы. Подойдя к Николаю Кораблеву, Ванечка, показывая глазами на цветы и на девушек, решительно и смело заговорил:
Вот это… наши девчата, комсомолки, набрали в горах для вас, Николай Степанович… и вам на дорогу… пусть дорога ваша будет устлана… — Он еще перед этим тщательно приготовил речь, но тут, при виде такого огромного скопления людей, сбился.
Николай Кораблев, заметя это, обнял его и произнес:
Принимаем. Так, что ль, на свадьбах-то говорят, Евстигней Ильич? Принимаем, — еще раз полушутя проговорил он и вдруг сам так взволновался, что побледнел, как побледнел и Ванечка.
В эту минуту вошел шофер и сообщил, что машина готова. Николай Кораблев кинулся было к чемодану и кулькам с продуктами, почему-то желая скорее покончить с проводами, но тут решительно вмешался Евстигней Коронов и сказал, уже командуя:
По-русски прощаться: посидеть малость и с каждым трижды поцеловаться. — Девушки было засмеялись, но Коронов на них строго прикрикнул: — А вы без «хи-хи»!
И все присели. Потом по очереди стали подходить к Николаю Кораблеву. Первый подошел Степан Яковлевич и поцеловал его в щеку.
Евстигней Коронов завопил:
В губы! В губы! Такое мы не принимаем — в щеку.
Тогда Степан Яковлевич раскинул большие, сильные руки и, обняв Николая Кораблева, трижды поцеловал в губы. Целуя Ивана Ивановича, Николай Кораблев почуял запах духов и подумал: «Все еще душится». С Альтманом он поцеловался тоже в губы, но быстро, не в силах подавить в себе неприязнь к нему. С Надей он поцеловался тоже быстро. Вернее, та сама его поцеловала. Она, никого не стесняясь, с разбегу повисла на его шее и, звонко поцеловав в губы, отбежала в сторонку. Заминка произошла с Варварой. Вся охваченная тем, что вот сейчас ей надо поцеловать не просто директора, а человека, который впервые разбудил в ней то большое, огромное, заполняющее всю ее жизнь, она, не в силах шагнуть к нему, протянула руки и вся подалась, почти падая. И он, боясь, что она упадет, сам шагнул к ней. Шагнул, подхватил под мышки, чувствуя под ладонями ее упругое тело и то, что это тело все в эту минуту отдалось ему. И он поцеловал ее. Он поцеловал ее, как и всех, легонько прижимая к себе и тут же отталкивая. Но она до боли сжала его руки выше локтей и еле слышно вскрикнула и этим вскриком потрясла Николая Кораблева… Наступило какое-то минутное замешательство. Выручил Евстигней Коронов. Он завертелся около Николая Кораблева, наскакивая на него, на большого, сам маленький и юркий, как стриж.
— Теперь со мной. Со мной, хозяин!
Перецеловавшись со всеми, Николай Кораблев задержался в объятиях Лукина, шепнув ему на ухо:
На вас покидаю — и завод и рабочих. Берегите… И сливки пейте по утрам.
Буду, — тихо произнес тот. — А вы там помните: круговороты неожиданные бывают. Не забыли? Как неожиданно в круговорот на озере попали мы?
Буду, — не выпуская его из объятий, повторил Николай Кораблев. — Только и вы знайте, здесь тоже неожиданные течения бывают, — и, чуть оттолкнув Лукина, вышел на крыльцо, сопровождаемый всеми.
Он направился было к машине, но остановился, видя, как к крыльцу подошел рыбак, который сегодня спас их на озере. Он держал огромную закопченную рыбу и подмигивал Евстигнею Коронову. Тот вырвался из группы и, подбежав к рыбаку, помогая ему нести рыбину, обращаясь к Николаю Кораблеву, закричал: На вековечную память! Брательник мой… Из морской пучины выносят тебя Короновы. И упирайся на них, Николай Степанович, туз ты наш!
Николай Кораблев растерялся, уже не зная, куда себя деть, и, повернувшись к провожающим, умоляюще посмотрел на них.
Кладите в машину, Евстигней Ильич, — тоном приказа посоветовал Иван Иванович.
Эх, что вы со мной делаете! — вырвалось у Николая Кораблева, затем он кинулся в кабину, сел рядом с шофером и уткнулся лбом в стекло.
7Такого, взволнованного, машина и унесла его на гору Ай-Тулак.
Скоро!
Скоро поворот у скалы, похожей на огромную голову льва. Там машина еще раз рванется вперед, перевалит по ту сторону Ай-Тулака и тогда? Да нет. Разве возможно вот так и уехать? Ведь может случиться, что он больше не увидит этих чудесных мест, этих гор, этого завода, в который вложена частица жизни и самого Николая Кораблева.
— Знаете что? Вы постойте тут с полчасика и догоняйте меня, — сказал он шоферу и выбрался из машины.
Пройдя метров пятнадцать — двадцать, Николай Кораблев остановился перед скалой, которая оттуда, со строительной площадки, походила на львиную голову. Сейчас скала представляла собой что-то огромное, бесформенное и страшное своей тяжестью, нависшей над дорогой. Он свернул за скалу (дорога здесь делала поворот) и очутился над крутизной, усыпанной кварцем. Кварц всюду выпирал из земли. Белый, лобастый, поблескивающий на солнце, оплетенный мелким кустарником вишенника, густыми зелеными травами, он казался чем-то волшебным. Видимо, тут когда-то проходил ледник, и он так отшлифовал кварцы, что теперь, выглядывая из зелени, они напоминали собою стада лежащих белых баранов. Да и травы тут какие-то необычайные — в рост человека, и такие сочные, что кажется, они вот-вот начнут истекать зеленью. А над перепутанными травами, над кудрявыми кустиками вишенника вьются дикие пчелы и порхают бабочки в ладонь ребенка. А вон в стороне котлован — копь, похожая на ванну. Здесь люди доставали образчики редчайшего голубого минерала — миаскита. Теперь там вода, и в воде, тоже голубой, как бы наслаждаясь голубизной и ласковым солнцем, плавает уж-старик. Но вот пролетел беркут, белобородый, крупный — и уж, нырнув, скрылся где-то в своем каменном царстве.
Проследив за полетом беркута, Николай Кораблев посмотрел вниз и там, у подножья Ай-Тулака, увидел раскинувшийся город-завод. Отсюда, сверху, через дымку туманов казалось, что это где-то на дне моря: по дну моря мчатся крохотные машины, бегут паровозы, двигаются точечки-люди. А ведь совсем недавно там все было покрыто дремучими лесами, в которых водились пятнистые олени, лоси, белки, глухари и лисы. Теперь там другая жизнь — жизнь человека. Он когда-нибудь, этот человек, заберется и сюда, на склоны Ай-Тулака, построит тут дачи-дворцы и отсюда будет любоваться чарующими далями горных просторов.
Человек!
Это ведь он в жесточайшей борьбе с силами природы овладел морями, океанами. Это ведь он опутал землю стальными рельсами и стал летать быстрее и выше любой птицы. Это ведь он забрался в глубокие шахты, на туманные вершины гор. Это он, человек, открыл электричество, радио…
И вдруг Николай Кораблев как-то отделился от всего: он не директор, у него нет ни семьи, ни роду — он один… один — человек на вершине Ай-Тулака, а перед ним земля — мир, населенный людьми… И неожиданно всплывает картина: люди, покрытые волосами, мало чем отличающиеся от обезьяны, схватили человека из соседнего племени, связали, положили перед костром и пляшут, высоко вскидывая ноги, поблескивая волосатыми телами… и вот уже их руки, губы, лица в крови: они рвут друг у друга куски мяса умерщвленного человека и пожирают, как голодные псы… Только от одного представления у Николая Кораблева появилась тошнота. Но ведь у тех такой тошноты не было: моральный облик того человека был в согласии с его физиологией. Прошли тысячелетия, и людей стало тошнить при одном представлении о человеческом мясе.
