Сыч вскарабкался на гать первым. Сзади полз Сорокин. Хотел Сыч ударить «врага», да не рассчитал силы толчка и слова неудержимо пополз в трясину.
Зрители давились от смеха.
Вмешательство Гришина и Воробья положило конец этой сцене.
Поссорившихся распределили по разным группам и снова взялись за гатение.
Ко времени подхода обозов бригады гать была готова.
Взвод с песнями тронулся за переехавшим гать обозом.
К сумеркам небо очистилось от туч. Горизонт слегка розовел закатом.
— Давай, ребята, нашу донскую «Пчелочку» споем, — предложил Гришутка Мамин.
— Давай, заводи, — откликнулись ребята.
Мамин лихо заломил на затылок кубанку и звонким тенорком взял первое слово: «Пче-лоч-ка…» И оборвал.
Издали глухо донесся орудийный выстрел.
Один, другой, третий.
Весь взвод настороженно прислушивался.
— Эге, брат! Прямо батареями шпарят, — улыбнулся Гришин.
Орудийные выстрели как бы подхлестнули обозы. Ездовые зачмокали, щелкнули кнутами и поехали рысью.
— Рысью! — скомандовал Гришин.
Орудийные выстрелы то смолкали, то доносились вновь. Одиночного огня не было слышно. Стреляли батареями и дивизионами.
Гул орудий, напомнил о том, что было два-три месяца назад. Бои под Ростовом, Егорлыкской, Краснодаром встали в памяти так ярко, как будто были не сотню дней назад, а вчера, позавчера.
После каждого пушечного залпа но телу пробегала дрожь. Каждый выстрел заставлял сильней прижимать шенкеля к бокам отдохнувших за время работы у гати лошадей.
На дороге, не доезжая двух-трех километров до села, где должна была расположиться бригада, стояла застава одного из полков бригады.
— Тут без вас уже Варшаву взяли. Эй, кашевары! Проспали!
Непрерывный гул артиллерийской стрельбы стоял над дворами, набитыми повозками и лошадьми. Встревоженно метались жители, на всякий случай складывая в телегу несложный свой скарб.
У коменданта штаба Гришина ждало приказание комбрига:
«Держать половину взвода в постоянной готовности для ординарческой службы, выставить караул у штаба командира бригады».
— Что же с одного вола семь шкур драть? Мы сегодня и так вымахались, — заворчали ребята, услышав приказ.
— Приказ есть для того, чтобы его исполнять, — отрезал Гришин.
Этот довод произвел обратное действие.
— Тебе хорошо командовать. Сам в караул не пойдешь. Заелся, гнида! — заорали ребята.
Гришин, не ожидавший такого наскока, растерялся.
— Товарищи, — раздался спокойный, звонкий голос Мамина, — если так тяжело службу нести, то давайте сделаем вот как…
Затихший было взвод снова забурлил:
— Ну, как? Что он там придумал? Тихоня!.. Ты воду-то из мотни выжми!
Мамин, переждав волну криков, продолжал:
— В караул дойдем мы, комсомольцы. Я выражаю желание. Воробьев, Лялин, Прокофьев и Минчуков тоже пойдут. Гришина трогать не будем, он во взводе нужен, а сами пойдем. С нас и спросу больше. Мы примером должны быть, как говорил военком.
Такого предложения никто не ждал. Оборвались выкрики и смех. Кое-кто из ребят зачесал затылки.
— Да… Мы пойдем… Комсомол! А потом скажут: вы лодыри, мы все делаем за вас. Знаем мы эту волынку! — заговорил Летучая мышь.
— Пусть идут, чорт с ними! — крикнул кто-то из задних рядов.
— Нет, не годится, ребята, так товарищей подводить. Итти так всем вместе, — сказал Ганкин.
— Да чего тут торговаться? Кого Гришин пошлет, те и пойдут. Он за взводного, и ему и командовать! — раздались голоса.
Как будто ушатом холодной воды окатил ребят Мамин своим предложением. Остыли ребята. Один за другим стали расходиться, кто к лошадям, кто к сложенному в сарае оружию и седлам.
— За обедом, братва! — крикнул дежурный.
Долгожданный обед окончательно разогнал ворчливое настроение. Со смехом и возней бросились ребята к кухне.
Незаметно подкрались сумерки. Из близлежащего леса приползла ночь. Огней приказано было не зажигать, и село утонуло в темноте.
На улицах тихо. Бремя от времени чавкали по грязи копыта коней патруля, да раздавались голоса ординарцев.
Горизонт бороздили вспышки разрывов снарядов.
Последняя «мирная» ночь. Завтра начинаются боевые дни.
«Что принесет завтра?» — с этой мыслью лежал Гришин, раскрыв глаза в темноту.
Раньше, когда он был просто мальчишкой в эскадроне, он не задумывался над теми вопросами, которые теперь стеной обступили сознание.
Не успел разрешить один, а на смену ему пришел другой. Ни дать, ни взять, как бывало в горах Кавказа. Идешь с горки на горку. Ну, вот, думаешь, дойду до следующей, она самая высокая, с нее все увижу. Дойдешь, а дальше стоит гора еще выше. И так шел один раз с утра до вечера. До самой высокой горы так и не дошел.
То же теперь с думами. Кажется, вот эта основная. Разрешишь ее, и все станет понятно. Разрешил, а за ней новая. Еще более сложная и необходимая.
«На месте ли он, Гришин, как командир взвода?
Как будто на месте. Все идет исправно, во-время. Старается, а комбриг говорит, что старание — залог успеха. Правда, бывают скандалы, да не без этого же. Бывают скандалы — да еще какие! — и в полках. Гришин сам их наблюдал.
Почему же во взводе нет такой спайки, как в эскадронах полка? Почему эти странные случайности, то с захромавшей лошадью, то с отказом работать или итти в наряд?»
Бежали вереницей мысли одна другой сложнее, одна за другую цепляясь.
Почему-то вспомнил дом, шахту, покойного отца с его врезавшейся в память манерой пятерней теребить волосы. Задумается, бывало, над чем-нибудь отец, — закавыка наскочит, — как любил говорит он, — и вот начнет разгребать пятерней свои курчавые волосы.
«А, может быть, попросить комбрига и стать снова рядовым бойцом, отвечающим только за себя, за оружие и лошадь?» — подумал Гришин.
«А ведь отказ от взвода это и есть та самая трусость, о которой говорил комбриг».
Орудийный гул смолк. Ветер разогнал тучи.
Долго еще ворочался Гришин и только к утру уснул, устав от мыслей, как от тяжелой работы.
Фронт.
Три дня грохотал бой на северо-западной Умани.
Как морской прибой, пенясь блеском клинков, катилась конница на роты и батальоны белополяков. Прошумит тысячекопытным конским шквалом, слизнет сотни людей и откатится назад — в балки и леса.
В поле ни души. Где-то далеко тявкают орудия, да наперебой заливаются глухим лаем незаметно приникшие к земле пулеметы.
Где-нибудь за лесами в балках собралась тысячная конница. Человечьи глаза осмотрят, обшарят горизонт, и безмолвные леса оживут дробью копыт и людского крика.
Взвод Гришина наблюдал атаку бригады.
Замерли за бугром в балке люди и лошади, не шелохнутся. Внутри молотит сердце, на лице живут только глаза.
В левой руке повод, в правой — сталь клинка. Левая еле-еле перебирает жесткие ремни повода, правая сжимает эфес острой шашки.
По гребню бьет польская артиллерия. Мечет столбом черную землю. Снаряды ложатся близко от бригады. Раздалась бригада полками вправо и влево. Замолчала артиллерия. Улеглась земля на гребне. Как магнитом, стянуло полки.
Стоят и ждут.
Начала бить наша артиллерия.
Чаще огонь. Крепче сжимает клинок рука. Пальцы быстрее перебирают повод.
И вот звякнули враз стремена, расколол землю гром копыт, разодрали воздух конские груди. Без крика пошли к гребню. Четыре шеренги одна за другой. На гребне закрыли горизонт, потрясли воздух криком и пропали в лощине.
За гребнем бешено заухало, застрочило, затакало. Минуты две, и… сразу оборвалось. Смолкла артиллерия, все реже и реже трещат винтовки. Значит, добрались и кончают.
Прорыв удался. Неудержимым потоком полились части бригады в ворота фронта.
За гребнем в полукилометре село. Перед селом и правее — окопы польской пехоты.
Атакующие сотнями ручейков просочились в окопы и залили их. Противник разбит.
Вдоль большака, по канавам, на дороге, во ржи — трупы и трупы. Еще теплые. Черепа разворочены. Пальцы скребут грязь канавы. Ворочает глазами белая кровавая маска раненого польского офицера.
Полк проходит место боя на рысях.
Впереди — тишина.
Бригада ночевала в двадцати пяти километрах от Житомира.
Утром с боем двинулись вперед. Полученное донесение: «Житомир захвачен белополяками с тысячами наших пленных и трофеями», двигало полки.
Взвод Гришина в этот день в бою не участвовал. Раза три только посылал комбриг с приказаниями в полки. Приказания ребята доставляли аккуратно и в нужные руки.
Вечером к Гришину пристал Гришутка Мамин.
— Гришин, завтра в разведку идет мой отделком в старом эскадроне, Василий Иванович, разреши мне поехать с ним.
