Ремеслу учился по вечерам, а днем корову и телят пас да за гусями приглядывал.
При тусклом мигающем свете каганца заготовлял мастеру деревянные гвозди, дратву, порол старые стоптанные гетры и только через год сам попробовал приколотить первую подметку. Ремесло освоил, обувал панских сынков в шевровые сапожки, а сам был босой.
Вот так и жил до тридцать девятого. В сентябре по селу прошла Красная Армия. Не понял сначала Иван: сон это или явь? Ни кулаков, ни помещиков. В селе школа открылась, позвали и Ивана. Учись, говорят. Брата Степана в железнодорожное училище послали. Матери хату дали. Все равно, что в той сказке, которую она, обливаясь слезами, так часто рассказывала своим сыновьям.
Сказка быстро сказывается, да и явь оказалась недолгой. И двух урожаев со своей земли люди не сняли, как налетели фашисты. Чуть отодвинулся от села фронт, принялись они свои порядки наводить. Иван убежал в лес, чтобы в Германию не угнали.
Вернулось старое, трижды проклятое людьми, время. Немцы схватили Степана, угнали в Германию, потом за Иваном охотились, пока не поймали…
Из фашистского рабства братья вырвались только в сорок пятом.
Новую жизнь строили, не щадя себя. В первые годы банды украинских националистов запугивали крестьян, убивали сельских активистов. Надо было не только строить, но я защищать новую жизнь. Степан пошел в милицию. участковым уполномоченным, Иван — в МТС, доверили ему новенький трактор. От радости, казалось, пело само сердце, когда он вел по колхозному полю стального коня.
Однажды, прослышав о том, что в селе Грушатычи появились бандиты, Степан быстро собрался, зарядил пистолет и ускакал туда. А утром следующего дня его привезли домой. Две бандитские пули навылет пробили голову.
Примчался в поле к Ивану верховой, крикнул, заглушив шум трактора:
— Там, в Грушатычах, Степана твоего… Холуи фашистские…
Выхватил Иван у парня поводья, вскочил в седло и, не помня себя, погнал лошадь. В сельсовете увидел только лужу крови.
Немного погодя к Ивану тоже явились. Собираясь чуть свет на пахоту, он вытащил из колодца ведро воды, чтобы залить в радиатор. Подошел к трактору, глядит — на заводной ручке записка: «Работать только с 9 утра да 5 вечера. За неподчинение — смерть».
Пора была горячая, и никто из трактористов не считался со временем. Дела шли хорошо. Но это не по душе было врагам колхозного строя.
Иван, не раздумывая, затоптал в грязь это Предупреждение и повел трактор в поле.
На следующий день история повторилась. И опять Киналь затоптал в грязь бумажку. Но поздно вечером, когда он приехал на заправку в один из колхозных дворов, где стояли бочки с горючим, из-за построек в темноте бросились к нему какие-то фигуры. Догадавшись, в чем дело, он прыгнул в темень… Сразу несколько рук вцепилось в него. «Не уйдешь, гадюка, — дохнул кто-то в лицо самогонным перегаром. — Мы тебя на огне сжарим… Вместе с твоим железным чертом»,
Ивана держали крепко. Дважды он рванулся и понял: не уйти.
— Давай, разводи костер! — крикнул кто-то из темноты. — Погляжу на него при свете, как изворачиваться будет.
— Пан керивник, тут его бочки с керосином. Дуже яркий костер выйде.
— Кати бочки к трактору!..
Двое побежали к бочкам. Иван скорее почувствовал, чем увидел это.
— Отставить! — закричал все тот же голос из темноты. — Пусть сам катит. Он же человек работящий. На работе так и горит…
Потащили Киналя к бочкам, сильно ударили в спину кованым каблуком.
— Ну-ка, берись…
— А ты, пьяная собака, руки мени отпустишь? — огрызнулся Киналь.
Руки ему освободили. Наклонившись, он молча покатил тяжелую, еще непочатую бочку. Следом неотступно за ним топали все те же люди, и один из них цепко держал его за ворот рубахи, больно толкая в шею острыми суставами сжатых в кулак пальцев.
И вдруг сильным, отчаянным прыжком Иван перемахнул через бочку. Ворот и добрая часть его рубашки остались в чьей-то руке. Гулкий топот ног долго еще раздавался позади Ивана Андреевича…
Через несколько дней бандеровцев выследили и поймали. А Киналь продолжал водить трактор, правда, теперь уже другой — тот, прежний, они сожгли.
Вот так босоногий пастушонок, принявший когда-то новую жизнь за дивную сказку, стал зрелым человеком, коммунистом. Со временем ему в колхозе доверили крупный производственный участок. Не случайно оказался Иван Киналь среди тех, кто первым пошел в народную дружину, чтобы охранять общественный порядок и государственную границу.
…Возвращался как-то с собрания Иван Андреевич затемно. В лицо бил колючий морозный ветер. В снежном вихре не сразу можно было разглядеть попадавшихся навстречу односельчан. Но Киналь узнавал их: у каждого была своя, известная ему походка. Почти сразу узнал он и шофера из дорожного отдела Мирослава Гуменьчика. Вот только что это за человек рядом с ним? Таких вроде бы и в районе не встречал. Одет по-городскому, фуражку напялил, форсит.
— Слушай, Киналь, — позвал Мирослав,- ты не богат деньгами? Парню нужны. Говорит, проголодался, а идти далеко. У меня же, понимаешь, ни копейки…
Иван Андреевич остановился.
— Чого же ты таким бидным стал, Мирослав? Человек ты, кажется, не скупой…
— Да тут дело выгодное. Он ведь не взаймы просит. Часы обещает, да еще какие-то заграничные. Понял?
— Часы? — переспросил Киналь и более пристально посмотрел на парня. — В таком рази гроши найдутся. Тильки чого же мы тут на улице, пидемо в столовую… И закусим, и часы побачим.
— Согласен. У меня самого аж живот подвело…
Они зашли в помещение, облюбовали стол. Киналь заказал в буфете три кружки пива и для каждого по порции котлет. Вернулся он, однако, с кислым выражением на лице. В ненастную погоду, да еще по такому случаю, неплохо бы горилочки пропустить, хотя бы по сто на брата. Но крепкие напитки в столовой не водятся.
— Не я буду, як не достану, — решительно заявил он и надел шапку. — Ты, Мирослав, займи тут гостя, я скоро…
Он моргнул Гуменьчику чуть приметной белесой бровью и, отодвинув стул, направился к выходу.
Когда вернулся в столовую, незнакомец, ничего не подозревая, мирно беседовал с Гуменьчиком.
— Достал? — спросил Мирослав, хитровато прищурив один глаз.
— Зараз принесуть, — ответил Киналь и присел к столу.
Не прошло десяти минут, как в столовую явились пограничники. Парень вскочил, опрокинув стул, и хотел было броситься к окну, но там уже стоял солдат.
Нарушитель заскрежетал зубами.
— Знал бы, еще на дороге прикончил бы. От волков бежал — на медведей напал.
Сколько таких встречал на своей жизненной дороге Иван Андреевич, и каждый непременно хотел «прикончить» его. Но, как говорится, орла муха не словит.
Николай Сальников
Ты совсем молодая
Помнишь, в дверь осторожно стучался посыльный,
Он бежал — даже ветру угнаться невмочь.
За селом, у дороги, щербатой и пыльной.
Мы с тобой расставались
в тревожную ночь.
Так велел мне мой долг…
А по речке, над лугом.
Не спеша пробирался молочный рассвет.
Привыкай же, любимая, к частым разлукам,
Если друг твой в армейскую форму одет.
Если ночью спешу по сигналу тревоги,
Убегаю туда, где не видно ни зги,
Ты не сетуешь, молча стоишь на пороге,
Слышишь, как за окном замирают шаги.
Твои руки и в праздник покоя не знают,
Все хлопочешь ты, платьем
нарядным шурша.
Ах, какая ты нынче совсем молодая
И чиста, как любовь, и, как жизнь, хороша!
