не дураки, с ними без хитрости нельзя. Пошли бы втроем — всем хана, а так живы…
— Сапоги-то не жалко?
— Врать не буду, жалко, даже не хотел давать.
— Найду себе — отдам.
— Я быстрее тебя найду.
— Пожалуй.
Нет, не все улеглось между ними, оба чувствовали это. Вероятно, Крылов сам в чем-то был несправедлив к Илье, но слишком уж тот ловчил. Хитрость дала ему быстрый и точный результат, только хитрость — палка о двух концах, один из которых бьет по хитрецу. Крылов испытал это на себе. Когда он и Федя нарвались на полицая Фомича, они боролись с ним его же оружием — хитростью, и он поверил им. Но именно его доверие к ним осложнило тогда их отношения к нему. А ведь они прибегали к хитрости лишь в исключительных случаях, когда им не оставалось ничего другого. Но если бы они всю дорогу пользовались услугами полицаев, смогли бы они потом видеть в них врагов?
Странная логика чувств: Крылову стало жаль Антипина, попавшего в силки собственной изобретательности. Он подумал, что внутренняя позиция Антипина расшаталась, что сейчас он, Илья, а не Крылов, больше нуждался в поддержке, в дружеском участии и что при всей своей ловкости Илья гораздо слабее его.
— Ты прав, втроем бы не прошли.
— И я тебе говорил!
Расстояние между ними заметно сократилось — оставался небольшой просвет. Исчезнет ли он — покажет ближайшее будущее.
Пока они разговаривали между собой, Марзя безучастно сидел у печки. Казалось, он не слышал ни слова и, вообще, был равнодушен к ним. Но вот он, ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорил:
— И сам не знаешь, в чем твоя вина, когда виной всему — война.
Крылов уже занес было Марзю в число неповоротливых тугодумов и теперь с удивлением взглянул на него: Марзя начисто опроверг это поверхностное мнение о нем. Он не только слышал, о чем они говорили, но и понял то глубинное, невысказанное, что стояло за их словами.
— С ним это бывает, — засмеялся Илья. — Молчит-молчит, а потом как скажет — в самую точку!
Марзя промолчал.
За окном послышались смех и голоса — мужские и женский. В избу шумно ввалились трое партизан и девушка. Здесь сразу стало тесно. Все говорили наперебой, а громче всех — пулеметчик Сенька. Он поставил пулемет в угол, начал раздеваться. Пальто из серого сукна с меховым воротником, меховые рукавицы, шапка с красной лентой, белые валенки, брюки-галифе из немецкой шинели, шерстяная гимнастерка, надетая поверх свитера и опоясанная широким командирским ремнем со звездой, придавали ему щегольской вид. И в штатской одежде он выглядел как подтянутый военный.
— Чего стоишь, Ольга? Раздевайся, садись за стол! — Сенька повесил на крючок шапку, небрежно провел по волосам расческой.
— Сама найду, куда сесть. Это ты новенький? — Ольга взглянула на Крылова. Он встал и забыл обо всех. Ольга была красива. Такого лица и таких смелых глаз он не видел ни у одной женщины. Все в ней было совершенно: лоб, губы, нос, мягкие линии подбородка. Белый шерстяной платок подчеркивал чистоту и свежесть ее порозовевшего от мороза лица. Короткое, подпоясанное ремнем пальто, серая юбка и аккуратные валенки по-своему выявляли упругость и стройность ее фигуры. На плече у нее висел карабин.
— Ольгуша, посиди с нами, обедать будем, — поддержал Сеньку Максимыч. — Снимай вооружение. Молодежь-то пошла недогадливая.
В неторопливых жестах Максимыча, в его снисходительном отношении к шумной неуравновешенной молодежи Крылову почудилось что-то хорошо знакомое.
— За Максимыча выходи: хоть староват, зато обходительный, — ухмыльнулся косолапый партизан Борзов.
— Без советов обойдусь. Может быть, тебя выберу, ты парень хоть куда!
Ольга опять взглянула на Крылова.
— Откуда сам?
— Московский. — впервые в жизни он не растерялся перед женщиной. Он смотрел на нее прямо и смело. Она обдала его теплом больших глаз, отвернулась:
— Ну, я пойду.
— Куда?! — заволновались партизаны. Крылову тоже не хотелось, чтобы она уходила. Он посмотрел на партизан и натолкнулся на быстрый подозрительный взгляд Сеньки. Это длилось мгновенье, но Сенькин взгляд отрезвил и насторожил его.
Партизаны преградили Ольге дорогу, шумно уговаривая ее остаться. Молчали только Сенька и Марзя. Марзя ссутулился на лавке, а Сенька стоял у окна. Но Сеньке вовсе не было безразлично, уйдет Ольга или нет, и не трудно было понять, что Борзов, больше всех старавшийся удержать Ольгу в доме, заботился о нем.
— Побудь, Оля, а то мужики надоели уж, — попросила хозяйка.
Она взяла у Ольги пальто и платок, повесила отдельно от пальто и полушубков партизан.
Ольга поправила светло-русые волосы, одернула свитер, улыбнулась:
— Спасибо, теть Поль.
Держалась она непринужденно, никого из присутствующих не выделяла, но Крылов чувствовал ее внимание к нему. То, что вдруг возникло между ними, будто отделило их от остальных. Он успокаивался, забывая о тяжелом Сенькином взгляде.
Борзов приготовил Ольге место рядом с Сенькой, но она села между Антипиным и Марзей, вызвав вспышку смеха.
У Борзова в руке появилась бутылка — Максимыч вопросительно взглянул на него.
— Тут дело вот какое, — объяснил Борзов. — Сене сегодня двадцать четыре стукнуло, отметить надо.
— Тебе всегда надо.
— Такое дело, за Сеню. Сам, что ли, не выпиваешь?
— Ты на меня не показывай, зеленый еще. А тебя, Сеня, поздравляю. Ради такого случая давай по одной, но чтобы ни гугу.
Вот кого он напоминал — Вышегора! Давно уже не испытываемое чувство общности с товарищами возвращалось к Крылову, и от этого ему становилось легко и уютно в избе.
Борзов разлил самогон, руки со стаканами потянулись к Сеньке. Крылов протянул свой — Сенька не заметил или сделал вид, что не заметил его руки, но Ольга взглядом поддержала Крылова.
Сенька перехватил ее взгляд, нахмурился и опрокинул в себя стакан. Все начали закусывать. Самогон Крылов никогда не пробовал. Он с трудом глотнул и опустил стакан на стол. Ольга и Марзя тоже опустили. Наливая по второму, Борзов спросил:
— А ты чего за Сеню не выпил?
— С тебя тоже хватит, — вмешался Максимыч.
— А я что? У меня порядок.
— У тебя порядок, когда под стол свалишься. Убери бутылку.
С улицы в избу вошел грубоватого вида партизан:
— Здорово живете! Вот где праздничек-то, дайте причаститься!
— Сенькин день рождения, губами не шлепай, — предупредил Борзов.
Партизан выпил, закусил и только после этого сказал:
— Максимыч, тебя в штаб, скоро едем!
Максимыч встал из-за стола, начал одеваться. Выглядел он простенько, командирская портупея поверх полушубка лишь оттеняла его глубоко штатский вид.
— Ты, Фомин, поменьше болтай, едем или не едем, —
